Арийские и еврейские шахматы - [2]

Ибо они в избытке дарят людям эстетическое и духовное наслаждение. Совсем иначе обстоит дело у другого, можно смело сказать, — «восточно-еврейского» типа шахматного профессионала. Стейниц, по происхождению пражский еврей, был первым из этого сорта и быстро, слишком быстро, создал свою школу.

Способны ли евреи как раса к шахматам?

Имея тридцатилетний опыт, я бы ответил на этот вопрос так: да, евреи чрезвычайно способны к использованию шахмат, шахматной мысли и вытекающих из этого практических возможностей. Но подлинного еврейского шахматного художника до сих пор не было. В противоположность этому я хотел бы, упомянув только тех, кто был на самой вершине, перечислить следующих творческих представителей арийских шахмат: Филидор, Лабурдонне, Андерсен, Морфи, Чигорин, Пильсбери, Маршалл, Капабланка, Боголюбов, Эйве, Элисказес, Керес. «Еврейский урожай» за тот же исторический период весьма скуден. Кроме Стейница и Ласкера, заслуживает некоторого внимания деятельность следующей группы (в исторической последовательности): в период декаданса, в период царствования Ласкера (1900–1921) — отметим три имени, а именно Яновский, Шлехтер и Рубинштейн.

«Блестящие» партии против слабых соперников

Постоянно живший в Париже польский еврей Давид Яновский был, пожалуй, типичнейшим представителем этой группы. Ему удалось найти во французской столице мецената в лице другого еврея, голландского «художника» Лео Нардуса. Тот в течение 25 лет не выпускал Яновского из рук.

Д. Яновский.

Кто-то в США показал этому Нардусу несколько партий Морфи, связанных с жертвами. После этого Нардус начал молиться только на Морфи и требовать от своего подопечного Яновского только так называемых «красивых партий». Что ж, Яновский поневоле создавал «блестящие партии», но, как вскоре выяснилось, только против более слабых соперников.

В игре с подлинными мастерами его стиль был таким же деловитым, сухим и материалистичным, как и у 99 процентов его собратьев по расе. Серьёзным соперником он для Ласкера никогда не был, и тот побеждал его с лёгкостью.

В этой связи уместно указать на одну из особенностей «таланта» Ласкера, а именно — избегать опаснейших соперников и встречаться с ними только тогда, когда они вследствие возраста, болезни или потери формы становились для него неопасными. Примеров подобной тактики предостаточно, например, уклонение от матчей с Пильсбери, Мароци и Таррашем, принятие вызова последнего только в 1908 году, когда о победе Тарраша уже не могло быть и речи. Отметим и короткий матч со Шлехтером в 1910 году; ничейный результат этого соревнования был задуман как приманка для более длительного и соответственно оплаченного матча на первенство мира. Вопрос о Шлехтере поэтому заслуживает особого внимания, поскольку в галерее еврейских шахматных мастеров этот человек стоит в значительной степени особняком.

Шахматист без воли к победе, лишённый честолюбия, всегда готовый принять предложенную ничью, он получил от Ласкера прозвище «шахматиста без стиля». Наилучшей иллюстрацией отрицательного влияния чемпиона мира Ласкера является именно то обстоятельство, что эта лишённая темперамента и стиля «шахматная машина» в период с 1900 по 1910 год добилась наибольшего числа побед в турнирах.

Воспитанный в ненависти к «гоям»

Третьим еврейским конкурентом Ласкера был мастер из Лодзи Акиба Рубинштейн. Будучи воспитан в строго ортодоксальном духе с талмудической ненавистью к «гоям», он уже с начала своей карьеры был одержим тем, чтобы истолковать свою склонность к шахматам как своего рода «миссию». Вследствие этого он, будучи молодым человеком, принялся изучать шахматную теорию с такой же страстью, с какой он мальчиком впитывал в себя талмуд.

А. Рубинштейн.

А происходило это в такой период шахматного декаданса, когда на мировой шахматной арене царствовала так называемая венская школа (видевшая секрет успеха не в победе, а в том, чтобы не проигрывать), которую основал еврей Макс Вайс и которая пропагандировалась еврейским трио: Шлехтер — Кауфманн — Фендрих.

Не удивительно, что Рубинштейн, который в этот период всё же имел лучшую дебютную подготовку, чем его турнирные соперники, сразу же после своего появления на международной турнирной сцене начал праздновать впечатляющие победы. Самым значительным его успехом, пожалуй, был делёж 1-го места с Ласкером в Санкт-Петербурге в 1909 году, в памятном турнире, на котором я в 16 лет присутствовал в качестве зрителя. С этой вершины и последовало сначала едва заметное, а затем становившееся всё более явным падение Рубинштейна. Хоть он и изучал неустанно теорию, хоть он и достигал благодаря этому частичных успехов, тем не менее, ощущалось, что эта учёба всё-таки превосходит возможности его хоть и способного к шахматам, но в остальном весьма посредственного мозга.

Вот так и случилось, что я, попав после четырёхлетнего советского опыта в Берлин, встретил там Рубинштейна, ставшего гроссмейстером только наполовину и человеком только на одну четверть. Его мозг становился всё более затуманенным частично манией величия, частично манией преследования.