Аристократия духа - [2]

— Мне трудно ответить, не определившись в дефиниции любви, сэр. Если я не уничтожил себя — значит, люблю. Но моя любовь к себе… — он чуть улыбнулся, — видимо, неразделенная. Я люблю себя без взаимности. А может, я просто не создан для великих страстей, и мое самолюбие необременительно для меня самого.

Даффин улыбнулся. Мальчишка понравился ему.

Остин Роуэн. Встал юноша с лицом, словно выточенным из мрамора, холодным, чеканным, невозмутимым. Даффин отметил уверенный взгляд, волевую челюсть, мощные запястья. Роуэн писал лапидарным, скупым языком, но умудрился в нескольких строках сформулировать всё нужное.

— Вы пишите, что аристократ, как святой, должен чувствовать, что всё, что возвышает его, получено от Бога, а всё, что унижает его, есть результат его вины. Плебей же всё возвышающее его чувствует своим, а всё унижающее — виной других. И вам удается чувствовать себя аристократом, мистер Роуэн?

— Да, сэр. — Остин Роуэн ничего не добавил, безмятежно глядя на профессора.

Даффин улыбнулся и кивнул головой, предлагая юноше сесть. Тот спокойно опустился на скамью и замер, глядя на преподавателя.

Староста молчал. Профессор посмотрел на него. Вулвертон перечислил всех, кроме того смуглого черноволосого студента, сидящего у окна, которого сам Даффин про себя окрестил «чернокнижником». Тут сидящий рядом со старостой паренек, представленный как Джон Риквуд, что-то прошептал Вулвертону. Тот вздрогнул и проронил последнее имя, шедшее в списке Даффина да и в журнале первым, старостой же опущенное по растерянности.

— Энселм Кейтон.

Чернокнижник поднялся и вежливо поклонился. Одет юноша был нарочито небрежно, но вещи его были изысканны и совсем недёшевы. Профессор внимательно смотрел в умные, насмешливые, злые глаза.

— В своей работе вы утверждаете, цитирую, «можно войти в аристократию крови, возвыситься из состояния плебейского, но аристократизм духа — есть душевная благодать. Это не превозношение, но осознание своего достоинства и своей прирождённой принадлежности к истинной иерархии. Обида, претензии и зависть не аристократичны…» При этом вы ниже утверждаете, что «аристократия духа и его плебейство делят на две неравные части все общество, все сословия, и душу каждого человека. В себе самом, говорите вы, можно за день семикратно вычленить черты аристократа и столько же раз узреть плебея…». Вам не кажется, что первое суждение — противоречит второму?

Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

— Как шутил Абеляр: «Я уже не настолько юн, чтобы знать всё на свете…», сэр. — Голос Кейтона контрастировал с его неординарной внешностью — был глубоким, мягким баритоном нижнего регистра, завораживающе красивым. — Первое моё суждение есть убеждение, я уверен в его правильности, а второе — наблюдение над самим собой. Мне трудно пренебречь убеждением, но куда деваться от опыта?

— И что же превалирует в вас самом, мистер Кейтон?

В аудитории стояла глухая тишина. Даффин заметил, что никто не дал никакого комментария. Это могло быть свидетельством как уважения, так и неприятия, но в данном случае на лицах сокурсников застыло выражение неопределенное и смутное. Кейтон пожал плечами и усмехнулся.

— Сегодня я аристократ, мистер Даффин.

— Вы — сын милорда Эмброза Кейтона? Брат Льюиса?

Тот молча поклонился, соглашаясь. Улыбка пропала с его лица. Даффин закусил губу и внимательно взглянул на студента. В коридоре раздался гонг на ужин. Даффин встал.

— Вы уже знаете, что вас закрепят за новыми тьюторами. Я готов быть руководителем господ Кейтона, Дабза, Роуэна и Ренна. Устраиваю ли я тех, кого я перечислил?

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, после чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Студенты, недовольно жужжа и неприязненно поглядывая на избранников Даффина, вышли из аудитории, при этом Ренн задержался на пороге, поджидая Кейтона. Тот неторопливо сложил вещи, заметил, что Альберт ждёт его, но это не заставило его поторопиться. Движения его были размерены и неспешны. Наконец оба, сильно отстав от остальных, вышли на улицу. Набухшая дождевая туча только напугала, но не пролилась дождем, а уползла на восток. Но ветер, особенно к ночи, несмотря на весну, всё ещё дышал холодом. Ветви вишен застыли в розово-белых цветах, а под ночным фонарём, где мелькали мириады мошкары, весенняя ночь бесшумно прыскала серыми нетопырями. Кейтон зябко укутал плащом плечи: ночь была довольно прохладной.

Кейтон любил ночь. Его успокаивал свет фонарей, в лужицах света которых мир преображался, казался театральным, ненастоящим. Мерцающий, неверный, искажающий контуры предметов, он уступал в красоте только мертвенному лунному сиянию, еще более лживому и извращенному, тоже любимому Энселмом. Неожиданно Кейтон вспомнил гаерскую шутку, сыгранную с ним накануне луной. В эти дни месяц нарастал, и он, ложась в постель, обнаружил, как лунный свет, крадучись, подобрался к его изголовью, потом упал на лоб. Он вспомнил слова кормилицы о том, что спящий в золотом ореоле зловещих лунных лучей рискует безумием, поспешно встал, несколько минут стоял у окна, слушая вопли блудящих кошек, наконец захлопнул окно и задвинул портьеру. Потом тихо лег и едва смежил веки, несмотря на частые бессонницы последних месяцев, сумел быстро уснуть. Но от искуса уйти не удалось. Ему приснились всё те же зловещие лунные лучи, накрывшие его лоб своим золотым сиянием.