Аринкино утро - [50]

— Господи, и то правда, говорят, не вышла на молебен, ни она, ни Лидка. Вот где грехи-то тяжкие, — в испуге зашептались бабы, неистово крестясь.

Расшвыривая всех в стороны, напористо пробиваясь сквозь плотное кольцо людей, подскочил перепуганный Симон. Он подхватил Аринку на руки и бегом бросился домой.

— Ну, ну, дочка, что ты? Что ты? Успокойся, — растерянно бормотал он, сам не понимая, что за напасть приключилась с Аринкой.

Подошёл дед Архип, тыкая крючковатым пальцем в небо, заклинал пророчески:

— Кажинного, кто отречётся от господа бога, ждёт его наказание!

Дома Аринку раздели, уложили в постель. Маленькая, худенькая, она свернулась клубочком и лежала притихшая, ошеломлённая. До смерти перепуганная Елизавета Петровна дрожащими руками прикладывала к её голове мокрое полотенце. Симон неуклюже суетился возле неё, стараясь чем-либо помочь.

С улицы сквозняком ворвался вездесущий Ивашка. Зыркнув глазами туда-сюда, нетерпеливо спросил:

— Чего это с нею? Правда падучая?

Елизавета Петровна с гневом набросилась на него, благо попал под горячую руку.

— Где тебя черти носят, скотина двуногая? Никогда за сестрой не посмотришь, ведь ты брат её, да к тому же старший, заступник называется. Какая-то гадина ей мышь живую в карман сунула. Девка чуть с ума не сошла. Этак ведь калекой, полудурком на всю жизнь оставить можно.

Какую-то минуту Ивашка оторопело хлопал глазами. Он-то знал, как Аринка боялась мышей.

— Кто пихнул, видала? — весь клокоча и бушуя, спросил Ивашка.

— Не знаю, — немощно пролепетала Аринка.

— Эх ты, крыса! У тебя нос между глаз унесут, ты и не увидишь. Простофиля.

У Аринки обиженно задрожали губы. Симон дал лёгкий подзатыльник ему.

— Ну, ну, полегше не можешь?

Ивашка упрямо мотнул головой, продолжал кипятиться:

— А чего ж она, подумаешь, мыши испугалась! Да мне хоть сто напихай во все карманы, и за пазуху тоже, я и не охну. А она вечно, кр...

От его слов Аринку охватил прежний ужас. Она вспомнила, как это было: только всунула руку в карман, как что-то на дне его затрепыхалось мягкое и тёплое. Что-то живое. И это «что-то» юркнуло под рукав и побежало по голой руке, перебирая холодными лапками, потом притаилось на груди. От воспоминания Аринка опять захныкала, прижимая кулачки к распухшим глазам.

— Поди узнай, кто сделал, — наказал Симон.

— Узнаю! — задиристо ответил Ивашка.

— Да скажи там, что никакой падучей нет у неё, что причинили озорство. И с тем, кто это сделал, буду говорить я, точно!

— Само собой, — откликнулся Ивашка, вылетая ветром на улицу.

— Какое глупое озорство, — негодовала Елизавета Петровна, очищая и отмывая от грязи Аринкину жакетку.

— Ой ли? Озорство ли, мать? А не с умыслом ли это сделано? — бросил догадку Симон.

— Что-то не пойму? В толк не возьму, какой умысел ребёнка пугать? — насторожилась Елизавета Петровна, не понимая, к чему клонит муж.

— А вот так. Богомольным душам не по нраву пришлось, что девчонка не вышла на молебен. А раз так, вот тебе и божье наказание. Падучая её взяла. Взрослые надоумили, а ребята выполнили, им-то что, лишь бы поозоровать. Точно.

— А ты, пожалуй, дело говоришь. Так оно и есть! Ах они, боговы угодники, чтоб их разорвало! Что ж они богова суда не дождались, а решили сами расправиться? И на кого руку подняли? На ребёнка!..

Елизавета Петровна всегда недолюбливала слишком ретивых богомольцев. Это они, желая угодить богу, творят зло и насилие на земле. Это они прячутся за бога, что бы ни случилось, всё приписывают ему. Умрёт ли молодой человек — так богу надо. Придёт ли несчастье к человеку — так богу надо. Всё приписывается богу. Что ж получается? Бог вовсе не милосердный, не добрый, а коварный и злой.

Елизавета Петровна долго и сосредоточенно смотрела перед собою. В её памяти воскресли воспоминания — тяжёлые, мучительные, горькие. Она давно поняла, что ничего не идёт от бога. Всё идёт от людей. От добрых — добро. От злых — зло. И нет «божьего наказания», а есть людское наказание, и оно тем злее и ужаснее, когда творится от имени бога.

ЕЩЕ ОДНО ИСПЫТАНИЕ. ПЕРВОМАЙСКИЙ ПАРАД. ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО

Вечерами ребята любили собираться на куче брёвен, сваленных возле сруба, на краю деревни. Ещё не успеет осесть густая липкая пыль после стада, ещё не развеется запах парного молока, а они уже сидят, как куры на насесте, поджав под себя заскорузлые ноги.

Была такая игра: каждый должен что-то рассказать: быль, небылицу — всё равно, но непременно чтоб было смешно или страшно. В тот вечер говорили о страшном, очередь была Аринкина.

И вспомнила она: как-то зимою отец читал вслух научно-фантастический рассказ о том, что стало бы с землёю, если бы вдруг остыло солнце. Аринке было жутко слушать тот рассказ, и вот теперь, прибавив своей фантазии, она нарисовала страшную картину.

— Тьма наступила кромешная, — начала она замогильным голосом, — люди ходили в потёмках и выли, как волки. Задули ветры холодные, опали листья зелёные, всё заковало льдом, засыпало снегом, проходили недели, месяцы, но солнце не показывалось на небе, и люди мёрли один за другим, как осенние мухи.

Девчонки таращили глаза, боязливо поглядывали на запад, где в розовой дымке медленно и устало садилось солнце.