Арифметика любви - [37]

При нем были только его доллары. На границе их принудительно отбирают, меняют. Он это знал; приготовился и, ловким манером, шепнув вовремя тому, другому, третьему свое «прошу вас», — доллары сохранил. Тогда не удивился, но теперь почему-то стало ему казаться, что была удача, что мог и не вывернуться.

На вокзале он, без намерения, заговорил опять отчетливо, даже запинаясь иногда, как выучивший русский язык иностранец. Все, что ыло можно там получить, — скверный кофе с какими-то темноватыми сухими лепешечками — он, конечно, получил. А когда сказал, что заплатит долларами, то, по испуганно-счастливому лицу и шепоту, понял, что его принимают за важного американца и дали бы, пожалуй, то же и без заветного «прошу вас». Московский поезд отходил в восемь часов. С билетом, который Леонид захотел приобрести немедленно, вышла, было, заминка. Не тех стал просить. Но сейчас же подвернулся и нужный человек. И самый наилучший билет был у Леонида в кармане, когда он вышел опять на площадь.

Кофейная водица с лепешками все-таки подкрепила его, согрела тело; но полусон не проходил, стал лишь сквозистее; и тупость в мыслях была та же.

«Куда теперь, до восьми-то часов?» — лениво подумал он. Ничего не хотелось. И бродить по этому чужому городу не хотелось. Однако пошел; просто пошел, как бы никуда, — куда ноги поведут.

Ноги и повели. Остановившись около разваленного дома (новый, что ли будут строить?), Леонид заметил, что широкая улица эта могла быть когда-то и Литейным. Затем ноги повернули налево, в улицу более узкую, с такими же молчаливыми, без лавок и вывесок домами, как везде. Иные были, однако, заново раскрашены в весело-грязные тона. Леонид и раньше уж где-то приметил подобную раскраску. Да какое ему дело? Вдруг ноги остановились. Улицу пересекала другая. На противоположном углу стоял дом, не особенно высокий, хотя пятиэтажный; такой ветхий, что новая краска на нем не держалась, и был он цвета неизвестного, пегий. Леонид долго и задумчиво смотрел на него, пока из темных глубин сознания медленно что-то выплывало и выплыло: дом был тем самым домом… нет, подобием того самого дома, где Леонид жил, когда был Петербург; отсюда он ходил в гимназию (совсем близко!), отсюда уехал и на юг, — чтобы не возвратиться. Вот, все окна третьего этажа, на обе улицы, точь-в-точь окна их квартиры. С фонариком, на углу, — гостиная… А два дальних окна — Ганина комната.

Ганя! А ведь она, может быть, жива? Тетя Миля была старая, а Ганя — его, Леонидова, ровесница… Память, точно обрадовавшись, вдруг нарисовала перед ним, и преясно, Ганю; и девочкой, и, потом, большой; их игры, их размолвки. Странно! Давно все это забыл, как в омут ухнуло. А теперь — не угодно ли? Очень странно.

Удивляться, впрочем, не стоило. Или все, сплошь, странно; везде, — и вокруг Леонида, и он сам, стоящий перед подобием своего дома, странен, — или ничего нет странного; все возможно и обыкновенно. Возможно, например, что войди он сейчас в этот дом, спроси Ганю, — Ганя там и окажется. Почему это странно?

Двинулся, пересек улицу наискосок, вошел в подъезд. Лестницу не узнал, но подобие было. Дверь — тоже подобие; белели на ней какие-то записки, — Леонид не читал. Быстро позвонил и тут же заметил, что дверь не заперта. Хотел толкнуть, но за дверью послышался шум, тяжелое отхаркиванье, потом она приотворилась.

— Кто там? Кого? — прохрипел мужской голос.

— Прошу вас, пожалуйста, — начал Леонид, не замечая, что говорит не только отчетливо, а уже почти подражая иностранному акценту, — скажите, прошу вас, не живет ли здесь госпожа Шервинская?

— Не живет, — решительно сказал «тип», отворивший дверь (Леонид так и подумал о нем — «тип»). — Да вы от кого? Здесь никаких госпожей не живет, имейте в виду.

— Тогда не знаете ли где она? — настаивал Леонид. — Скажите, прошу, знаете, или нет? Шервинская, Галина Александровна?

— Нет. Не знаю, где она, — твердо произнес тип. — Не знаю.

За спиной его в это время собралась кучка. Кто-то выглядывал из-за плеча типа, кто-то из-под руки. Разные голоса слышались: «Да кого это?», «Что нужно?», «За кем?».

— Что за кем? — неожиданно рассердился Леонид. — Я прошу сказать, если кто знает, где Галина Александровна?

Голоса испуганно загудели. Начался будто спор, даже перебранка. Но, очевидно, никто не знал. Вдруг просунулась на порог толстая баба с засученными рукавами: «Какая Алина вам?» — проговорила она с явной опаской, почти злобной, но с любопытством. «Чубариха, что ль? Чубариха не здесь, в десятом номере, на этаж вам подняться». Кто-то сказал басом: «Что вы врете? Чубариха — Марина!». «Сами врете!» — разъярилась первая баба. «Марина! Такой и не было! А Чубаро-ва в десятом — это верно!».

— Успокойтесь, пожалуйста, — произнес Леонид. — Я поднимусь в десятый. Заприте, прошу вас, дверь.

Дверь щелкнула. Леонид побежал по лестницы выше. В его доме, выше, жила «тогда» знакомая семья, в квартире, почти такой же по расположению. Здесь Леонид нашел дверь совершенно распахнутой. Слышен был шум, гам, какие-то неясные звуки; над всеми ними — неистовый звонок телефона.

— Чего вам? К кому вы? — накинулся кто-то на Леонида в передней.