Арифметика любви - [27]

— О, мама… Не могу, не могу… Да я не выдержу, все равно… Вам бы под силу, а мне — подумайте! Ведь вся жизнь потом, каждый день, каждый час жить с этим ужасом… Я не снесу.

— Снесешь. Свой крест надо нести; если послан — силы найдутся. И я помогу, вместе нести будем. Может, и не долго придется, много ли жизни-то еще? Только на невинных своей муки не складывать; уберечь их.

— Мама, но ведь грех же… и они будут в грехе, пусть в невольном?

— Бог простит им за тебя; вместе со своим понесешь, не тяжелый он. Вместе все простит. Всех… и меня с вами. Родная, дочушка милая, сердце мое. Пошлет Господь силы, если надо…

Крепко обнявшись, плакали безмолвно, тяжелыми, скупыми слезами. Но руки матери такие сильные… Она поможет, если надо.

IV

Неделя проходила за неделей. Ничто как будто не изменилось в маленькой квартирке над парижскими крышами. Так же убегала веселая Варя утром на службу, а, вернувшись, так же бодро помогала своей mere grand варить незатейливый обед. А вечером ждали Байкова. Очень редко Варя выходила с ним, — не любила покидать своих «старушек». И вечера они проводили вместе, за чайным столом. Антонида Петровна всегда что-то вязала, — до сих пор без очков! Марья Константиновна, в глубоком кресле, слушала разговоры, молча и рассеянно улыбаясь. Улыбка теперь почти не сходила с ее изменившегося лица. Она не была больна, но лицо с каждым днем становилось прозрачнее, — тоньше бледные пальцы. Эту перемену не только приметили зоркие глаза Антониды Петровны, но и Варю схватывала какая-то смутная тревога: посреди веселого разговора, она вдруг опускалась на колени у кресла матери, обнимала ее, засматривала в глаза: «Тебе хорошо, мамочка? Ничего не болит? Ты не устала?». Но глаза матери смотрели так светло, и улыбка была такая светлая, что Варе делалось тихо на душе. «Совсем ангел мама моя, правда?» — сказала она раз, обернувшись к Владимиру Ивановичу. Бабушка шутливо заметила: «Ты на седьмом небе пребываешь, так тебе и я, пожалуй, ангелом кажусь».

— Нет, bonne maman, вы — человечица, громадная человечица! Такие нужны, непременно! Без них ангелы с миром не справились бы. Ходили бы по свету и только плакали…

Никаких разговоров в спальной, при лампадке, уже не происходило. Но раз, незадолго до Рождества, Антонида Петровна, подойдя к постели дочери, сказала спокойно, почти сурово:

— Не отложить ли свадьбу? До весны, скажем? А пока мы бы на юг… Варе отпуск дадут. С деньгами обернемся, ничего. Ты бы отдохнула. Что скажешь?

Тихий голосок Мари:

— Нет, мама, не нужно откладывать. А вот… я бы хотела, если можно… я бы ускорить хотела.

— Ускорить? — Антонида Петровна задумалась. Долго думала. Потом промолвила: «Хорошо». И отошла.

Никаких сомнений, что это «он», уже не было. Всякий день разбуженная память Марьи Константиновны заставляла ее в том или другом повороте головы, в интонации голоса Владимира Ивановича, — узнавать юного студента Вову. А внимательные глаза Антониды Петровны давно подметили легкие, совсем не внешние, почти неуследимые черты сходства Байкова с самой Варей. Взгляд у них часто был одинаковый, — из-под ресниц, быстрый.

Свадьбу решили, вместо февраля, отпраздновать, — тихо, — после Нового Года. Квартиру наняли неподалеку, — четыре комнаты. «У мамы отдельная, у bonne maman, у нас, — и еще большущая столовая!» — радовалась Варя. Денег было мало, — Владимир Иванович уверял, смеясь, что они еще будут богаты, надо только подождать! и устраивали квартиру скромно. Бодрая Антонида Петровна, не боявшаяся лестниц (а, слава Богу, семьдесят пятый стукнул!), очень помогала в этом деле занятым жениху и невесте. «Мать не надо тревожить даром, — говорила она Варе. — Увидит все готовым, еще лучше».

Весело встречали русский Новый Год. Еще в старой крохотной столовой с продавленным диваном, — но через неделю все будет новое, новая жизнь, новое счастье!

— Ты увидишь, мамочка, как тебе хорошо будет в твоей светленькой комнатке, как весело с нами. Вова, ты знаешь, такой же веселый, как я. Правда? — спрашивала Варя, сияя глазами. — A bonne maman, полно с кастрюлями возиться, у нас будет громадная femme de menage! [19] А потом… а потом…

— А потом две громадных, а потом три, — подхватил, забавляясь, Владимир Иванович. — А потом мы поедем все в Америку… А потом свалятся большевики, и мы вернемся в Россию. Новый Год будем встречать не по-здешнему, — в морозе, в снегу… В деревне, — ты и не представляешь себе, — выше окон снегу иной раз наметает.

— А ты бывал зимой в деревне, Вова?

— Взрослым я только зимой там и бывал…

— Это в Тамбовской губернии? — спросила Антонида Петровна и поставила на стол недопитый стакан.

— Да; там, — я говорил, кажется, — мыза у нас была небольшая, именьице. В лесу совсем, Белый Ключ называлось. С детства помню, да и гимназистом живал. А как гимназию кончил, — с тех пор только на Рождество как-то вырвался. Летом ни разу не пришлось. Вова один ездил.

— Вова? — не понимая, сказала Антонида Петровна. — Вова? Какой же еще Вова? То есть, вы?

Владимир Иванович слегка улыбнулся.

— Нет, Вова. Я говорил Варе, она знает. Мы близнецы, и в детстве так дружны и неразлучны были, что нас обоих звали Вова. Вместе и гимназию кончили. Но он в университет пошел, математики испугался, а я на год в Англию, в политехникум, уехал. На год всего. И опять, вместе с братом, Вадимом, добровольцами…