Арифметика любви - [18]

А дверь вверху уж хлопает. Эта же все за рукав, ясное дело — прощенья просит, кается.

— Ишь, кошка блудливая, — сказал Никита, смилостивившись. — Ладно уж. Там видно будет. Но да если, да ты, опять царапаться… Пошла теперь, черноватый лезет.

В пятницу, на следующий раз, вышло и того хуже.

Ссадив черноватого, Никита сразу в швейцарскую не пошел, а сделал еще потихоньку большой круг по соседним улицам. Пусть чувствует. Когда же, не торопясь, вернулся и толкнул Раймондину стеклянную дверь, увидал там, на кресле, рядом с Раймондой, худящую старуху в черной шляпке и с длинным желтым зубом.

Привыкнув, по шоферскому положению, к вежливости, Никита раскланялся (лишний раз кивнуть не отвалится голова, а клиент это любит от шофера). Поклонился, кстати, и старухе, но подумал: «Что еще за ведьма тут взялась?». Раймонда хлопотала, угощала, трещала. Никите указывала на тетку, будто он понимал, тетке на Никиту. Вскоре затрещала и тетка.

Надоело Никите. Видит, толку не будет, — ах ты, змеюка хитрая! и встал, с досадой, прощаться.

Опять Раймонда за ним, да мемеме, да мраж, мраж… Но Никита уж слушать не стал, — провались ты совсем! — сразу в машину, да на край улицы и отъехал. Как барин выйдет — оттуда подаст.

К вечеру совсем раскипелось сердце у Никиты. Ясное дело, к подлянке этой, кикиморе рыжей, он больше ни ногой. Ме-ме, да ту-ту, ни к чему это валанданье. Они думают, никто ихнюю фальшь не понимает. Люди, тоже! Мокреть болотная, и всего. А глядишь, ковры себе по-растлала, занавески кисейные, в печку воды напустила, греется. Пожалуйте, а сама сейчас к морде. Не на таковского наехала. Сане интерди!

Так он беспокоился и куражился, невесть будто с чего; не догадывался: хоть и заявил он Раймонде, что в кофеях ее не нуждается, мягкая-то жизнь уж глаза ему разбаловала. Недаром нет-нет и представится: хорошо бы, с работы, вечером, вот в этакую комнатку приехать, не в нору под крышей, где он ютится. Приехать, пожевать чего в тепле, да и на боковую…

Представлялось, правда, смутно, а представлялось…

Но сегодня в голове все Раймонда эта, и досада на нее кипит. Как справился, пошел даже в знакомый трактирчик, где свои собираются.

Давно туда не заглядывал. А что ж, посидеть, да выпить, может, оно и разобьет мысли.

Свои, конечно, были, только отдельно, в углу, в карты играли. Никита устроился за столиком, заказал графинчик обыкновенной, закуску приличную. И уже не одну рюмку выглушил, когда явился Михеич, Ермоленко по прозванию. Увидал Никиту, подсел. Приятелями, все-таки, были.

Ермоленко тоже ездил, но машина у него плохая, а сам лядащий, — незадачливый. И с чего бы, смышленый такой, по-здешнему научился как сорока стрекотать. Одно: душу имел уж очень добрую, сейчас все готов отдать. Или советом помочь. Любил и выпить, когда приятели угощали. Они не отказывали, хоть и считали его, за доброту, вроде блаженненького.

— Хорошее дело, — сказал Ермоленко, увидав на Никитином столе угощенье. — Спроси-ка еще, да рыбки солененькой, с рыбкой оно приятней. Давно не видать тебя, я даже соскучился. Погулять вздумал?

— Да так, — пробурчал Никита. Он был уж на взводе и замрачнел. Но Ермоленко хоть кого разговорит. К тому же Никита, сам о том

не помышляя, для разговору-то, может, и потянулся в трактиришко, и вина спросил. Долго ли, коротко ли, и уж завел Никита, заплел что-то о «Раймонде», о черноватом, о кассе, о мягкой жизни, о тетке… И как ему «эта» морду царапала, да ревела… Вдруг хватал кулаком по столу, ругался, — ни с того будто ни с сего. Кто бы со стороны ни послушал это Никитово плетенье, — только рукой бы махнул, да прочь пошел. Но Ермоленко, видно, понимал, слушал с интересом, головой сочувственно покачивал.

— Так. Ну а што она, говоришь, потом-то мемекала?

— Да неш она по-настоящему? Бес их лысый разберет, чего они турчат. Ту-ту, да мраж, мраж. Погань эдакая…

— Буде тебе. Погоди маленько. Ты мне скажи, как нумеро-то ей-ный?

— Нумеро уит, — сказал Никита, уже сдавшим голосом, и зашмыгал носом. — Уит, рю Турвель, сезием. Эдакая гадина, и ведьму посадила!

— Обожди, говорю, ругаться. И мрьяж тебе, значит, высказывала? Ну, дело это, как я смекаю, выследить надо. Сам говоришь, баба она вРоде как видная. И с капитальцем. А в тебя, конечно, втюрившись. Моя догадка такая, что женить она тебя хочет.

Никита давно отрезвел и глаза выпучил.

— Же-енить? Да что она, сука… Небось, я венчанный. Ты меня, смотри, Михеич, не дури.

— Я же и не дурю, а ты возьми в толк, разве у них по-настоящему? участок сходят, — и здравствуйте, готово дело. Тут все, брат, фальшь,

не взаправду, сам понимаешь. Венцы, кто венчан, да этого не касаются, при тебе и остаются. А пока что — может, счастье это тебе привалило. Живи, пока что, в свое удовольствие: здесь, если баба втюрившись, уж она тебе предоставит, да.

Никита все глядел на Ермоленку, и лоб нахмурил, с усилием, видно, соображая.

— Вот только бумажка, — продолжал Михеич, — в бумажке, в карте, у тебя прописано? Коль прописано… Да постой. Ты где венчан-то, помнишь?

— В нашей, у Введенья, в Пролазе-селе, — ответил тотчас Никита, — как отчитал.

— А в год в какой?