Ариасвати - [100]

— Ваше признание, мистер Гречоу, снимает с меня большую тяжесть.

— Тяжесть, мистер Рами?

— Да. Если вы, получивший вполне европейское образование, вы, которого в детстве и в юности не окружало, не преследовало на каждом шагу то, что вы называете атмосферой чудес, — если вы, несмотря на все это, готовы поверить во все эти чудеса, — то представьте, каково было мне постоянно испытывать двойственность, даже не двойственность, а еще более испытывать антагонизм между всем тем, что я всосал с молоком матери, что окружало и окружает меня теперь, и теми положениями науки, которые я вынес из пятилетнего пребывания в Европе? Каждое явление подобного рода, с какими я постоянно сталкиваюсь у себя на родине, я старался объяснить с точки зрения этой европейской науки и, признаюсь вам со стыдом, явления эти с этой точки оставались для меня все время необъяснимыми. Напротив, на каждое положение науки я мог привести сотни примеров, которые шли в разрез с этими положениями. Результат получился печальный: я не мог вполне верить в науку и не смел верить тому, что открыто совершалось перед моими глазами.

— Я вполне понимаю вас, мистер Рами, и сочувствую вам от души.

— Вот, например, в настоящем случае правоверный индус, нетронутый европейской наукой, признал бы, конечно, чудо, уверовал бы, что его совершил Нариндра, — но как совершил, какою силой — он не стал бы и обсуждать, так как само собою разумеется, что чудо может быть совершено только чудесной силой, присущей мудрецам-отшельникам и факирам. У меня же при этом является непреодолимое желание объяснить явление естественными причинами, хотя, признаюсь, эти причины для меня непонятнее сверхъестественных. Я подбираю слова: гипнотизм, внушение, магнетизм, истечение флюидической материи, — но разве это что-нибудь объясняет? А между тем, я смутно чувствую, что тут действует простая естественная сила, но только такая сила, которая науке еще неизвестна…

Пристыдил ли Грачева этот упорный скептицизм сингалезца, так бескорыстно преданного европейской науке, или он успел уже прийти в себя, но только после этой фразы, как будто вспомнив что-то, он сказал своему спутнику:

— А знаете, мистер Рами, в самом деле не мешало бы повнимательнее осмотреть шкуру убитого зверя: быть может, найдется рана, укол или что-нибудь в этом роде…

— Что же, нет ничего легче. Вон стоят двое шинкарри, — спутники в это время уже вышли на площадь и Рами-Сагиб указал на двоих охотников, вооруженных длинными луками и пучками легких дротиков, — вот двое шинкарри: стоит только пообещать им рупию, они слезут в пропасть, достанут труп тигра, снимут с него шкуру и доставят ее вам в целости.

— Как вы думаете, мистер Рами, не послать ли нам эту шкуру Нариндре, тем более, что он имеет на нее более прав, чем мы с вами?

— Что же, это вы прекрасно придумали, мистер Гречоу.

Рами-Сагиб подозвал к себе шинкарри и принялся толковать с ними по своему. Все трое горячо жестикулировали, беспрестанно указывая по направлению к лесу. Андрей Иванович постоял несколько времени около них и соскучился.

— Я пойду к своему товарищу, — сказал он Рами-Сагибу.

— Да, да, мистер Гречоу, идите пока, — торопливо отвечал этот последний, прерывая на мгновение горячее объяснение с шинкарри, — мне нужно будет проводить их в лес и указать место, где лежит убитый тигр. Вы, пожалуйста, ступайте к своему товарищу, а я условлюсь с ними… — И Рами-Сагиб тотчас же направился в толпу индусов, стоявших неподалеку, а Грачев пошел отыскивать Авдея Макаровича.

Пробираясь сквозь толпу, Андрей Иванович перед самым входом в храм натолкнулся на тесный кружок мужчин и женщин, которые, поднимаясь на носки и цепляясь за плечи впереди стоявших, жадно следили за пляскою баядерок-наши. Даже терраса храма опустела. Брамины, прежде толпившиеся на ней и равнодушно смотревшие сверху на богомольцев, теперь тоже вмешались в толпу и, пользуясь своим привилегированным положением, пробились в передние ряды зрителей. Подняв глаза на опустевшую террасу, Андрей Иванович невольно вздрогнул, заметив за одной из колонн знакомое голубое газовое покрывало, усеянное золотыми блестками. В то же мгновение от колонны отделилось кудрявое бледное личико девадаси и ее огромные, горящие внутренним огнем глаза уставились прямо в глаза Грачева. Казалось, она нарочно поджидала здесь молодого русского сагиба, потому что из под голубого газа немедленно появилась худая смуглая ручка и сделала ему призывной жест.

Когда Грачев, растолкав толпу, взбежал на крыльцо храма, она вышла к нему навстречу, слегка нагнула его голову и стала дуть ему в лоб и волоса. Потом она положила свои почти детские руки к нему на плечи, уперла в его глаза свой горящий неподвижный взор и произнесла медленно, ломанным английским языком:

— Забудь все, что я тебе говорила. Судьба должна совершиться.

— Зачем же в таком случае ты говорила?

— Это не я говорила. Кто-то другой говорил моими устами. Если бы я даже не хотела говорить, я все равно должна была бы повиноваться. Но ты забудь, что я говорила.

— К чему это? Разве не все равно забуду ли я или не забуду твои слова: ведь судьба совершится во всяком случае?