Архивное дело - [27]

Стараясь не торопить Федора Степановича, Бирюков постепенно перевел разговор к утопленнику, обнаруженному у Ерошкиной плотины через год после исчезновения Жаркова, и почти неожиданно узнал обстоятельства обнаружения, можно сказать, из первых уст. Оказывается, осенью в тридцать втором году у плотины сильно понизился уровень воды. Чтобы сберечь ее остатки и еще поднакопить для зимней работы крупорушки, решили наглухо перекрыть деревянный щит-запор. Стали его опускать, а щит до конца не опускается. На помощь позвали кузнеца Половникова, чтобы поглядеть: не повреждены ли навесные петли затвора? Сам кузнец остался на плотине, а сына послал вниз. Раздевшись донага, Федя забрел по пояс в воду перед затвором, пытаясь оглядеть нижние петли, и нечаянно наступил на что-то мягкое…

Федор Степанович опять перекрестился:

— Глянул себе под ноги и чуть не обмер. Это ж я на мертвеца наткнулся. Течением его, упокойника, аж под самый затвор затянуло. Помню, закричал не своим голосом. Испужался. Папашка сверху ко мне прямо в одеже бухнулся. Новый предколхоза Лукьян Хлудневский, находившийся на крупорушке, ошалело в воду залез. Когда разглядели, что там находится, сразу погнали верхового нарочного в районный центр за следователями. Ей-Богу, не вру…

— Кто из райцентра приехал? — спросил Бирюков.

— Дак, с перепугу я запомнил одного — Николая Тропынина. Серебровский парень служил в районном ГПУ или НКВД, не знаю, как правильно его служба называлась. Он вроде бы главным заводилой в следствии являлся. Лично сам вытащил из воды того упокойника с вальцовой шестерней на ногах.

— Чем эта шестерня была привязана к ногам?

— Кажись, веревкой. Чем еще?..

— Не ремнем?

Половников, хмуро задумавшись, провел ладонью по обвислым седым усам, словно снимая с них паутину:

— Кажись, нет.

— Федя, тебя никто не торопит, повспоминай хорошенько, — посоветовал участковый.

Старик опять задумался. Долго разглядывал ногти и наконец решительно повел головой:

— Нет, ремня не помню. Чего не видал, того не видал. Грех на себя брать не стану.

«Зачем же Хлудневский приплел моряцкий ремень Жаркова?» — мысленно задал себе вопрос Бирюков и поинтересовался у Федора Степановича внешностью утопленника. По словам Половникова, тот был «маленького росту, навроде раскулаченного Ильи Хоботишкина или его старшего сына Емельяна».

— А лицо как?.. — спросил Антон.

— От лица там ничого не осталось, — нахмуренно ответил старик. — Водяные жуки все поели. Один армяк да рваные сапожишки на костях сохранились. Мужчины меж собой обсуждали, будто не меньше года тот горемыка пролежал в воде и совсем расквасился…

Исподволь Антон Бирюков стал подводить разговор к выяснению причины смерти Степана Половникова. И здесь Федор Степанович на удивление разговорился. Казалось, старик избавляется от тяжелой душевной боли, которую много лет носил в себе, не имея возможности ни с кем поделиться ею. Он вроде бы рассказывал не сотрудникам милиции, а исповедовался перед священником.

…Степан Половников с сыном повезли для продажи в Томск три мешка пшеницы. Они действительно взяли у Лукьяна Хлудневского двуствольное курковое ружье и патроны, заряженные картечью, на тот случай, если дорогой нападут волки. Из Серебровки выехали ранним морозным утром, а к вечерним сумеркам уже добрались до Томска. Заночевали в Доме крестьянина на берегу Томи, недалеко от базара.

Утром следующего дня спозаранку поехали торговать. Базар находился тогда в центре города, у деревянного мосточка через Ушайку — занесенную снегом речушку с крутыми берегами, протекавшую по городу. И здесь случилась с Половниковыми беда — неведомо как, у них утащили с саней мешок с пшеницей. Торговавшие рядом крестьяне помогли поймать вора — здоровенного, в лохмотьях, мужика с пьяными глазами. Разом появился милиционер. Он повел схваченного с поличным оборванца в милицию и предложил Половниковым ехать следом. Милиция располагалась близко от базара, возле высокого кирпичного дома с облезлой крупной надписью на стене: «Шоколадно-паровая фабрика Некрасовой». Степан привязал подводу к коновязи, у которой стояло несколько оседланных лошадей, наказал сыну не отлучаться из саней и ушел с милиционером, как тот сказал, для составления протокола о краже.

Федя первый раз был в большом городе. Поэтому во все глаза рассматривал и высокие кирпичные дома, и широкие улицы со снующими по ним туда-сюда извозчиками, и нарядных городских людей. Насмотревшись на неведомое ранее зрелище, он из любопытства стал разглядывать на привязанных к коновязи лошадях красивые красноармейские седла. Внимание сразу привлек перебиравший передними ногами в белых, чуть не до колен, «чулках» вороной жеребец. Приглядевшись к нему, Федя от удивления раскрыл рот — жеребец, как две капли воды, походил на Аплодисмента, забранного в колхоз у Хоботишкиных и пропавшего в прошлом году вместе с председателем Жарковым. Чтобы проверить догадку, Федя позвал жеребца по кличке. Тот повел ушами, скосил жгуче-фиолетовый глаз и тихонько проржал — отозвался, значит.

Наверное, через час или чуть дольше, запнувшись о крыльцо, из милиции вышел отец. Всегда спокойный, на этот раз он был вроде как не в себе. Рывком отвязал повод от коновязи, повалился в сани и огрел лошадь кнутом. Не привыкшая к такому обращению монголка взбрыкнула. Федя указал на вороного жеребца: «Папаш, глянь, это ж Аплодисмент». Отец снова ожег кнутом монголку и, как показалось Феде, испуганно проговорил: «Молчи, Федор, тише рыбы. Ты ничего тут не видал». Он еще раз подхлестнул и без того тянущую сани изо всех сил лошадь. Федя, заметив, что вместо базара они выехали за город, недоумевая, спросил: «Разве не станем торговать зерном?» — «Засыпались мы, кажись. Надо убегать отсель, пока не поздно. Заряди, на всякий случай, ружье», — ответил отец. «Дак, ведь светло же… — ничего не понимая, сказал Федя. — Волки днем на людей не кидаются». Отец взмахнул кнутом: «Заряжай, тебе говорю!.. Есть люди страшнее волков».