Архив Шамбала - [45]

— Ну, конечно.

— Конечно-то, конечно, но больше… — Льгов глянул на часы. — Больше трех часов спать мне нельзя. Дела еще есть.

— Какие? — удивился Корсаков.

— Это потом, — пообещал Льгов. — А сейчас, пока я вздремну, почитайте вот это.

Он достал из кармана конверт.

— Тут документ, который я откопал в своих завалах. В каком-то смысле — музейный экспонат, как-никак — автограф самого Росохватского. Это его письмо мне. Он уже был в больнице, знал, что умирает, а от нас скрывал. Как-то мы с женой пришли, и я засыпал его вопросами, а он уже говорил с трудом и пообещал, что напишет мне «отчет всей своей жизни». Вот и написал. Я посплю, а вы читайте, потом заберу. Не гневайтесь — оставить не смогу.

Льгову Корсаков постелил на диване.

— Будет лучше, Игорь, если вы выключите свет на кухне и расположитесь в ванной комнате, — посоветовал

Льгов, укладываясь поудобнее. — Те, кто во дворе, должны быть уверены, что вы поужинали и легли спать.

Он укрылся пледом и, стремительно засыпая, дал еще один совет:

— Вам бы еще в трусах показаться в спальне при включенном свете.

«Мне бы поспать», — ответил ему про себя Корсаков, но, когда достал бумаги из конверта, сон прошел сам по себе.

На пожелтевшей от времени плотной «настоящей» бумаге убористым, четким почерком Игорю было преподнесено еще одно открытие.

«К работам профессора Варченко я был привлечен в начале двадцатых годов, но поначалу не представлял всего размаха и глубины исследований. В ту пору я был студентом филологического факультета и увлекался историей древнего Востока.

Мои способности, очевидно, выделили меня из общей массы студентов. И мой педагог, доцент Рубинин Моисей Авенирович, однажды попросил меня помочь ему в составлении комментариев к переводу тибетских текстов и, видимо, остался доволен результатами. Аналогичные поручения он стал давать мне довольно часто, намекая время от времени, что эта работа открывает мне двери в высшее преподавательское сообщество. Впрочем, в конце концов, именно так и случилось.

Однажды, кажется, в 1925 году, Рубинин пригласил меня на симпозиум. Уверен, вы помните: слово это, в переводе с древнегреческого, означает совместное винопитие. В традициях лаборатории Варченко это было именно «винопитие», — а не пьянка, ибо пили весьма воздержанно и только изысканные вина.

Начинался же симпозиум с докладов, которые потом мы и обсуждали.

Вот на самом первом симпозиуме, который мне довелось посетить, все и началось. Докладывали комментарии к тибетским текстам, подобные тем, которые составлял и я. Поначалу я слушал с трепетом, но вскоре заметил несколько досадных неточностей. Делать замечания в первый же раз я опасался и промолчал. Молчание мое, однако, вскоре прервалось. Вы, верно, уже догадываетесь, что стало причиной?

Да, выпив стакан настоящего грузинского вина, я слегка захмелел и, оказавшись рядом с ученым, делавшим тот злополучный доклад, не сдержался. Мой сосед, значительно старше меня и уважаемый в научных кругах, вспылил, назвал меня «невеждой».

Я уже готов был извиниться или вообще бежать куда глаза глядят, если бы другой сосед, сидевший напротив нас, не заинтересовался: что я конкретно имею в виду? Мой ответ затянулся минут на двадцать, и почти сразу же я оказался в центре внимания. Потом я узнал, что аргументы, приведенные мной, для многих стали подлинным открытием и, пожалуй, даже шоком, учитывая мой юный возраст.

Спустя три дня Рубинин сообщил, что сам профессор Варченко приглашает нас с ним для беседы. Именно с того времени я стал фактически сотрудником «лаборатории Варченко». Пишу именно так, чтобы вы поняли: никакого формального присовокупления моего к научной группе не состоялось.

Формально «группы Варченко» и не существовало. Не было никаких списков, кабинетов с табличками, как не было и ведомостей по выдаче нам денежных средств.

Сам Варченко располагался и проводил опыты в помещениях, находившихся в глубине дворов на Рождественской улице, что отходят от Суворовского проспекта в Ленинграде. Там мы собирались время от времени именно на наши симпозиумы.

В остальном же, а это была львиная доля всего времени, мы работали у себя дома, навещая друг друга и обсуждая наши работы, если была нужда. К тому же я в скором времени стал преподавателем одного из институтов.

Надо сказать, что обстановка в «группе» была довольно напряженной, но открылось мне это не сразу. Лишь спустя два года я начал разбираться в тех хитросплетениях, которые уже существовали и без знания которых выжить там не представлялось возможным.

Дело в том, что научные проблемы были не главными во всей системе отношений. Оплата труда каждого члена коллектива являлась делом его отношений с Варченко. Только он определял, сколько стоит каждый сотрудник и как необходимо вознаградить его труд. Естественно, насколько высоко оплачивался труд самого профессора, никто не знал.

Судя по тому, как росла моя «премия», выдаваемая ежемесячно, равно, как и оплата труда еще двух моих ровесников, я догадывался, что Варченко намеревается существенно изменить состав группы, избавляясь от некоторых работников, которые уже ничего не могли дать.