Архитектор и монах - [47]

– Неважно, чья зараза, – сказал я. – Важно, что это правильно.

– Хорошо, – сказал Джузеппе. – Допустим. А если вот в ту самую минуту, пока будет ехать полиция, они успеют убить двух-трех человек? Что тогда? Ты не пожалеешь, что эту партию вовремя не запретили?

– Я пожалею этих людей. И постараюсь помочь полиции, чтоб задержали преступников.

– Убитым не нужна твоя посмертная жалость! И чтоб ты помогал ловить убийц, им тоже не нужно. Уже не нужно, понятно? Если их убили, им уже ничего не нужно. Им нужно было – нужно было, когда они живы были, – чтоб их не убивали. Им нужно остаться в живых, только и всего. А не рассуждения о демократической процедуре! – мне показалось, что он разволновался.

– Значит, если человек просто антисемит, его за одно это надо сажать в тюрьму? А если человек, наоборот, еврейский националист и высказывает какие-то обратные мысли – дескать, вся беда евреям от немцев? Значит, его тоже надо сажать в тюрьму? Значит, всех надо сажать в тюрьму? И это говоришь ты, монах, священник! – я тоже возмутился и посмотрел ему в глаза. – И ты это говоришь!

– Я не знаю, – вдруг уронил голову Джузеппе. – Я не хочу сажать людей в тюрьму. Но я не хочу, чтоб люди убивали или хотели убить друг друга. Я не знаю, как сделать, чтоб люди друг друга не ненавидели. Я повторяю слова Спасителя: “Любите друг друга”. С амвона, в тихих беседах, в письмах своим духовным чадам. Но я не знаю, как сделать, чтобы они любили друг друга. Я не хочу силой добиваться добра, это ложь. Но я не хочу спокойно смотреть, как растет зло, и ждать, когда оно совершится, а потом звонить в полицию. Это такая же ложь. Я не знаю, что делать.

– И я не знаю, – сказал я. – Я знаю только одно. Сначала сажают национал-социалистов, и все в восторге: “Они же расисты, антисемиты!”. Потом христианских пацифистов, и никто особенно не спорит: “Родину надо защищать!”. А в конце концов арестуют нас с тобой. Просто так. За то, что мы с тобой здесь сидим и обсуждаем разные опасные темы.

– Меня не арестуют, – сказал он. – У меня дипломатический паспорт.

– Значит, меня, – сказал я.

Мы замолчали.

Интересно, что все это время, пока мы спорили, я держал его за руку, и он мою руку чуть пожимал. Мне это стало странно. Я отнял руку и спрятал ее за спину.

– Дофин, – вдруг сказал он. – Вот ты сказал про этого Розенберга: “непонятный бред”. А разве бывает понятный бред?

– Сколько угодно, – сказал я. – Все, о чем мы так горячо мечтали в кружке Клопфера. Социализм и коммунизм! Пролетарская революция.

Да, очень складный, четкий бред. Возбуждающий широкие народные массы.

А потом пришел товарищ Тельман и начал сажать. Политическую оппозицию. Сначала непримиримую, потом умеренную, потом любую. Буржуев. Сначала больших, потом средних, а потом и самых маленьких – которых он, вроде бы, официально разрешил. Но все равно сажал. А также священников, буржуазных профессоров, генералов, аристократов, писателей-модернистов и философов-идеалистов. Тупо и последовательно. Сначала самых ярких и заметных. Потом просто на что-то годных. А потом наивных сознательных рабочих, которые читали Маркса с карандашиком и делали пометки и выписки.

Но мы все-таки ошибались.

Мы думали, что там наверху сидят полные идиоты. Малограмотные пролетарии-выдвиженцы и зашоренные старые коммунисты во главе с тупым и злобным тираном. Но нет. Тельман оказался гораздо умнее, чем все думали. Когда началась война, когда русские начали как следует давить, когда показалось, что это вообще будет молниеносный бросок на Берлин, и все…

Страшно признаться, грустно признаться, но некоторые надеялись на быстрое поражение. Если совсем честно – многие надеялись.

Ну, ладно. В конечном-то итоге союз Тельмана с англосаксами и французами пошел нам всем на пользу. При прочих равных, так сказать…Тельман сильно помягчал. Многих выпустил после победы. Распустил ГеЛагЛ, “Geheimlagerleitung”, тайную администрацию лагерей. Начальство ГеЛагЛа, в духе новой европейской гуманности, не расстрелял, а просто посадил под домашний арест, с учетом возраста и болезней. А сами лагеря повелел уничтожить. Демонстративно срыть! В присутствии доблестных англосаксонских союзников. Вот тогда-то и выяснилось, что никто ничего не знал. Английские газетчики задавали вопросы. А граждане изумлялись – как? за этим забором? буквально в получасе езды на велосипеде от нашего уютного городка? была ужасная тюрьма, где мучили невинных, оклеветанных людей? Но мы ничего, нет, буквально ничего не знали, даже не подозревали, даже в голову не могли взять такое…

Народ, мой милый Джузеппе, – это страшное дерьмо. Даже не дерьмо, а еще хуже – нечто ничтожное… Без запаха, вкуса и цвета. Дерьмо хоть воняет. Гадко, но крепко. А это – так… – и я помахал рукой, изображая веер и ветер.

– А ты надеялся? – вдруг спросил Джузеппе. – Что мы вас победим?

– Не скажу, – ответил я. – Потому что не знаю. Иногда да, надеялся, пусть что угодно, любая война, поражение, оккупация, только не это. А иногда наоборот. Один раз чуть не записался в народное ополчение. Пошел записываться, да! Но меня не взяли. Во-первых, болезнь легких, я же попал под газы в ту войну. А во-вторых, уже так особенной нужды не было. Американцы и англичане высадились у вас на Севере… Мурманск и Архангельск, да?