Архитектор - [19]
Перед великим погружением, перед прыжком в воду, хотелось сделать финальный вздох и как следует запастись воздухом. На следующее же утро повелел конюху седлать лошадей и, издергавшись: «отстань!» (хотел еще какое-то время разыгрывать обиженного) на расспросы Люсии, поскакал в Грабен.
– Настоятель?
– Отдыхает у себя, – привратник (новенький, усталый и обезображенный ожогами) указал на последний этаж.
Я побежал по узкому винту наверх, как раньше, восторженным подростком сигая через две ступеньки лестниц, хватаясь за выступы, за крюки, за углы, к келье аббата, как когда-то давно влетал в покои Хорхе, притаскивая ему ягоды и кувшины с водой, аккуратно переписанные тексты или яркие иллюстрации.
Настоятель обитал в старой комнате. Пожив в Городе, начинаешь соображать по-людски. Вот уж кому бы подошло их липкое «красавчик», так это Эдварду. Чуть более загорелый и веснушчатый, чем десять лет назад, карие глаза впали глубже, края губ сползли вниз. Его солнечные локоны по ободу тонзуры, намеренно перекинутые вперед к лицу, уже начали выбеливаться сединой. Он хотел нравиться женщинам. Хотел подчинять себе предметы магией. Не вставая со скамьи, он встретил меня своей извечной заговорщицкой улыбкой.
– Почему ты не отвечал на письма?
– Ты стал большим человеком, Ансельм, – Эдвард пропустил вопрос мимо ушей, которых у него не было.
– Почему ты не писал мне?
Он продолжал молчать. Это выводило из себя.
– Ваше Преподобие позволит войти? – я трижды стукнул ногой в открытую дверь.
Аббат прыснул со смеху:
– А почему ты, Ансельм, так до сих пор привязан ко мне и к этому треклятому монастырю?
– Здесь все напоминает мне детство… Ты и Хорхе, и я, когда еще был ребенком…
– Но ты не ребенок, – оборвал он.
– Тем не менее. Своих родителей ведь я не знаю.
Эдвард вздохнул.
– Может, оно и к лучшему. Мои вот заперли меня на это поприще ради собственного честолюбия. Хотелось им иметь сыночка – ученого монашенка.
Я не собирался здесь ночевать и засветло надеялся найти постоялый двор где-нибудь внизу, в Грабене. Поэтому, раскинув руки пошире, жестом пригласил его подойти.
Он обнял меня, и триста тысяч сновидений вдруг стали явью. Смерти нет, мы похоронили отца, не поцарапайся перед рассветом, пробираясь сквозь заросли черемухи. Рыхлая солома его волос, когда-то ослепительно блестящих, и продолговатые шрамы вдоль уродливых ушных отверстий, мы играли, и он толкнул меня в колючки, прищемил палец дубовой дверью, смеялся над моими скульптурами, он не был мне близок, но всегда шатался рядом со своими паршивыми делишками, во всем соглашался с Хорхе и поддакивал, когда было нужно, он грел свое место.
– Спасибо тебе, Эдвард Келли.
– За что?
– За то, что в нужное время наставил на путь истинный.
Эдвард с деланной скромностью проигнорировал слова благодарности.
– Если выгорит, Ансельм, воздвигнешь свой собор, то прославишь и наше аббатство.
– Ты веришь в меня?
– Нет.
– Тогда почему позволил мне уйти из монастыря?
– В тебя-монаха я верил еще меньше.
Самую важную тему я затронул в конце.
– Кому ты молишься, Эд, кого ты призываешь? Демонов, ангелов?
Он сразу понурился, перехватив мой взгляд, остановившийся на его книжной полке с гримуарами и сборниками рецептов деревенского колдовства, которые он теперь не считал необходимым даже прятать. Внезапно карие глаза сверкнули на меня наглыми цыганскими глазками Люкс.
– Ангелов? – усмехнулся Эдвард, на этот раз уж вовсе горько и обреченно. – Да, именно их. Ангелов Западного Окна.
Пустил коня рысью. С дерева взметнулась в небо стая птиц. Дорога, поле, собор – в любом пространстве изначально заложено стремление уйти от всего земного. Мой фундамент, мой жесткий суровый фундамент – крест, крест тяжелых страданий, крест, пригвожденный к земле, к кресту пригвожден Спаситель, уход к квадрату, к прочному, к суровому, ad quadratum, к кресту – из такой тяжести я и произрастаю стрелой.
Все – к квадрату! Четыре стороны света, четыре времени года, четыре фазы луны, четыре буквы в слове АДАМ. Нравственно закаленный человек всегда четырехугольный, совершенный! Законом квадрата любая фигура впишется в пространство портальной колонны или полукруга тимпана и превратится – как я! – в совершенство.
Гляди, как они боятся. Я могу горбиться, как под Сатурном, под неподъемным гранитом. Кажусь хлипким, тонкой спицей на большом ветру, но опоры мои крепки, ох как крепки мои корни. В спину смотрят гора и бенедиктинский монастырь на ней, а они сложены из таких массивных камней, что там уж точно не оторвешься, не взлетишь.
Везде и всюду оправдываться за такие, в сущности, мелочи. За нежелание есть, за нежелание плодиться и размножаться, за нежелание носить колпак почетного гражданина на высоком посту, за огромные вместилища бездонной памяти, за семейную неуступчивость, за подавляемую ветреность, за то, что намеренно не навестил Хорхе засветло, за уход из аббатства, за приход в Город, за ни вашим ни нашим, ни рыба ни мясо, ни кожи ни рожи, за свою неуемную гордыню, за неверие в Бога.
«Люкс.
Мне не с кем поделиться больше, поэтому послал гонца из Грабена к тебе – о, прости, я становлюсь зависим от нашей переписки! О, я так давно мечтал об этом! Еще в детстве, мы с Хорхе, нашим аббатом, ставили шкатулочку в сад, и писали друг другу псалмы и отрывки из житий.
«Английская лаванда» – роман о дружбе. Дружбе разрушенной и возродившейся, дружбе, в каждом возрасте человека раскрывающейся по-иному. Это история трех молодых людей, связанных общими детскими воспоминаниями, но избравших себе в дальнейшем разные амплуа и окружение. Сложные перипетии в жизни персонажей, настроения в государстве накануне Первой мировой войны, личные характеристики – все это держит в напряжении до последней страницы книги. А детали эдвардианского быта, прописанные с поистине ювелирной четкостью, воссоздают в повествовании романтический и овеянный ностальгией мир «старой доброй Англии».
Повесть «Мрак» известного сербского политика Александра Вулина являет собой образец остросоциального произведения, в котором через призму простых человеческих судеб рассматривается история современных Балкан: распад Югославии, экономический и политический крах системы, военный конфликт в Косово. Повествование представляет собой серию монологов, которые сюжетно и тематически составляют целостное полотно, описывающее жизнь в Сербии в эпоху перемен. Динамичный, часто меняющийся, иногда резкий, иногда сентиментальный, но очень правдивый разговор – главное достоинство повести, которая предназначена для тех, кого интересует история современной Сербии, а также для широкого круга читателей.
В книгу вошли два романа ленинградского прозаика В. Бакинского. «История четырех братьев» охватывает пятилетие с 1916 по 1921 год. Главная тема — становление личности четырех мальчиков из бедной пролетарской семьи в период революции и гражданской войны в Поволжье. Важный мотив этого произведения — история любви Ильи Гуляева и Верочки, дочери учителя. Роман «Годы сомнений и страстей» посвящен кавказскому периоду жизни Л. Н. Толстого (1851—1853 гг.). На Кавказе Толстой добивается зачисления на военную службу, принимает участие в зимних походах русской армии.
В книге рассматривается история древнего фракийского народа гетов. Приводятся доказательства, что молдавский язык является преемником языка гетодаков, а молдавский народ – потомками древнего народа гето-молдован.
Действие романа охватывает период с начала 1830-х годов до начала XX века. В центре – судьба вымышленного французского историка, приблизившегося больше, чем другие его современники, к идее истории как реконструкции прошлого, а не как описания событий. Главный герой, Фредерик Декарт, потомок гугенотов из Ла-Рошели и волей случая однофамилец великого французского философа, с юности мечтает быть только ученым. Сосредоточившись на этой цели, он делает успешную научную карьеру. Но затем он оказывается втянут в события политической и общественной жизни Франции.
Герои этой книги живут в одном доме с героями «Гордости и предубеждения». Но не на верхних, а на нижнем этаже – «под лестницей», как говорили в старой доброй Англии. Это те, кто упоминается у Джейн Остин лишь мельком, в основном оставаясь «за кулисами». Те, кто готовит, стирает, убирает – прислуживает семейству Беннетов и работает в поместье Лонгборн.Жизнь прислуги подчинена строгому распорядку – поместье большое, дел всегда невпроворот, к вечеру все валятся с ног от усталости. Но молодость есть молодость.
В романе Амирана и Валентины Перельман продолжается развитие идей таких шедевров классики как «Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гете, «Мастер и Маргарита» Булгакова.Первая книга трилогии «На переломе» – это оригинальная попытка осмысления влияния перемен эпохи крушения Советского Союза на картину миру главных героев.Каждый роман трилогии посвящен своему отрезку времени: цивилизационному излому в результате бума XX века, осмыслению новых реалий XXI века, попытке прогноза развития человечества за горизонтом современности.Роман написан легким ироничным языком.