«Архимед» Вовки Грушина - [18]
Поздно! Рука Марии Михайловны крепко взяла его за плечо. Ноги у Миши задрожали, ему захотелось плакать.
Но Мария Михайловна неожиданно разжала пальцы и провела рукой по спине мальчика.
— Гм! Граждане, куда же я их поведу? Они все мокрые.
Люди в парадном притихли.
— Как? — не понял кто-то.
— Я говорю: они мокрые насквозь.
На лестнице снова раздались, уже тише, недоумевающие голоса. Одни спрашивали, кто мокрый, другие отвечали, что мальчишки мокрые, третьи спрашивали, какие мальчишки, четвертые отвечали, что те, которых в милицию хотят отвести… Прошло минуты две, пока жильцы на всех этажах уяснили, в чем дело. Тогда громкий мужской голос спросил наверху:
— Где же это их… угораздило?
Ребята молчали.
— Слышите? Где это вы намокли? — повторила вопрос Мария Михайловна.
— Где? Под дождем, конечно. Три часа ходили.
— И все за бутылками? — спросил голос сверху.
— За бутылками.
— Вам что, платят за это?
— Странно просто! — обиделся Лева. — Конечно, ничего не платят!
— Общественники, значит?
— Конечно!
Голос хмыкнул, помолчал и сказал медленно:
— Слышите, граждане: работают, со временем не считаются.
— Да объясните же мне наконец, на что им эти бутылки! — опять простонала женщина на самой нижней площадке.
— А это очень просто, — ответила Мария Михайловна. — Это бутылки для горючей смеси. Смесь поджигают и бросают в неприятельский танк.
— Нет, не поджигают. Она сама воспламеняется от соприкосновения с воздухом.
— Всякие бывают смеси: и которые от спички и которые от воздуха.
Некоторое время в потемках горячо спорили о боевых свойствах зажигательных смесей. Миша и Лева с тоской слушали все эти разговоры, гадая, что с ними будут делать дальше. Но вот кто-то сердито сказал:
— Взбаламутил Гитлер весь народ!
— Всю Европу, проклятый, искорежил!
— Да я бы… да я бы не только бутылки… я бы всю мебель отдала, только бы он сгорел, проклятый!
— Чего там мебель! Вы бутылки-то отдайте.
— И отдам! Нюрка, пойди на кухню, там в углу, за бидоном, три бутылки.
Лева тихонько ударил Мишу кулаком в бок. Тот слегка дернул его за рукав.
Мария Михайловна устало проговорила:
— Ну, граждане, у кого там есть еще бутылки? Сдавайте скорее — и спать.
— Сейчас. У меня есть, — совсем не сердито сказал мужской голос, предлагавший отвести ребят в милицию.
Прошло минут пятнадцать. Мария Михайловна стояла с ребятами на самой нижней площадке и кричала:
— Граждане! Граждане! Будем организованными. Нельзя же мальчишкам по всем этажам бегать. Несите сами сюда!
По всей огромной лестнице вспыхивали и гасли спички, мигали огоньки свечей, и в их слабом, дрожащем свете двигались темные фигуры. Все несли бутылки на нижнюю площадку, где стояли двое ребят.
Маленькие и большие бутылки от вина и от лимонада, от пива и от соуса «кабуль» слабо цокали донышками о кафельный пол, и число их росло и росло.
Миша и Лева, изумленные, молчаливые, стояли и глядели на притекавшее из тридцати шести квартир богатство. Они стояли совершенно неподвижно, и только Миша шевелил губами, считая новые бутылки благоговейным шопотом:
— Сто двадцать восемь… Сто тридцать одна… Сто сорок…
Но они еще больше удивились, когда открылась дверь первой квартиры и из нее вышла длинная фигура в накинутом на плечи черном пальто. Это был седой гражданин в очках, обозвавший их хулиганами. Он подошел к ребятам, держа в одной руке бутылку, а в другой зажженную свечу, посмотрел на них, склонил голову набок и спросил:
— Позвольте… Молодые люди, а где вы будете ночевать?
— У меня можно, — сказал один из жильцов.
— Гм… У вас? А то, знаете, пожалуй, ко мне… У меня два дивана… электрический чайник…
И, медленно нагнувшись, гражданин поставил на пол бутылку с надписью «Боржом».
«КАЛУГА» — «МАРС»
В эту дождливую ночь совсем близко от городка ухали орудия. Немцы были в двенадцати километрах.
С маленькой станции только что ушел последний эшелон, увозивший в тыл женщин, стариков и детей. Коротко постукивая, прошли теплушки, в которых плакали младенцы, проползли длинные пассажирские вагоны с чуть заметным светом в замаскированных окнах, процокала открытая платформа с зенитным пулеметом и красноармейцами. Эшелон исчез в темноте. Шум его колес постепенно затих. На опустевшей станции осталось только несколько железнодорожников, часовые на перроне и среди путей, да двое мальчишек лет по одиннадцати, притаившиеся под башней водокачки.
Один из них — черноглазый, круглощекий, в длинном пальто с поднятым воротником, обмотанным шарфом, в меховой шапке, другой — худенький, юркий, в коротком черном бушлатике и в черной кепке.
Они долго стояли молча возле мокрой стены, прислушиваясь к шагам часового на перроне и к гулким выстрелам орудий. Потом черноглазый прошептал, чуть шевеля пухлыми губами:
— Слава! Слава!
— Ну?
— Слава, ты куда записку сунул?
— К маме в укладку с постелью.
— К моей маме?
— Нет, к моей. Стой тихо. Услышат!
Они помолчали. Через минуту опять послышался шопот:
— Слава! А, Слава!
— Чего тебе?
— Слава, что ты написал в записке?
— «Что, что»! Написал: «Дорогие мама, бабушка и Вера Дмитриевна! Мы убежали с поезда. Мы хотим грудью защищать город от фрицев. Пожалуйста, не волнуйтесь и не беспокойтесь». Ну, и все. Стой тихо и ничего не говори! Понял?
