Аргун - [3]

Я вдруг вспоминаю Димку Лебедева, мы с ним вместе возили гробы в Москве. Его бэтэр подорвался на мине, все отделение погибло сразу. Димка говорил, что видел, как по воздуху, словно ядро, летел его взводный и как взрывной волной ему отрывало руки и ноги. На землю упало только туловище в бронежилете. Димку очень сильно контузило тогда, и он провалялся на дороге почти сутки. Чехи, которые вышли из придорожной зеленки, не пристрелили его, посчитали мертвым. Он очухался ночью и тут же наткнулся на других боевиков, которые увезли его с собой в горы. Их держали в какой-то мазанке, семерых человек, все срочники. Били, резали пальцы и не давали есть. Хотели, чтобы они приняли ислам. Кто-то принял, кто-то, как Димка, отказался. Тогда его перестали кормить. Две недели он питался травой и червяками.

Каждый день пленных возили рыть оборонительные сооружения в горах, и в конце концов Димке удалось сбежать.

Его подобрал старый чечен и спрятал в своем доме. Димка жил в его семье как работник, ходил за скотиной, смотрел за хозяйством. Его не обижали, а когда Димка захотел домой, отвезли в Моздок. Везли ночью, в багажнике, чтобы не зарезали боевики. Он вернулся домой живым, переписывался со своим хозяином, тот даже гостил у него несколько раз. Димка его так и называл — хозяин; как раб. Плен остался в нем навсегда, у него были услужливые боящиеся глаза, и он всегда был готов закрыть голову руками и сесть на корточки, пряча живот и пах. Он разговаривал тихо и никогда не отвечал на обиду.

А потом из Чечни приехал племянник хозяина, избил Димкину мать, забрал сестру и увез ее с собой. За ее освобождение он требовал денег. Может, он держал ее здесь вот, в подвалах этих цехов, вместе с десятками других пленных, насиловал и резал пальцы…

— Скажи, — спрашивает меня вдруг Фикса, — а ты правда дострелил бы того раненого? Там, в горах, помнишь?

Мы останавливаемся. Фикса смотрит мне в глаза и ждет ответа.

Я знаю, почему это так важно для него. Он не спрашивает, но думает: «А меня, меня бы ты тоже дострелил?»

— Я не знаю, Фикса. Ты же помнишь, шел снег, мотолыги[2] не могли пройти за ранеными, и он бы все равно умер. Только кричал бы… Вспомни, как он кричал… Я не знаю…

Мы смотрим друг на друга. Мне вдруг хочется обнять этого тощего, небритого мужика с выступающим кадыком и торчащими над голенищами сапог мослами. Никого бы я не расстрелял, Фикса, ты же знаешь, ты же все понял еще там, в горах, жизнь — слишком ценная штука, и мы дрались бы за нее до последнего, даже если бы этому парню вырвало все внутренности. У нас еще были бинты, промедол, и, может быть, утром его удалось бы эвакуировать. Ты же знаешь, мы бы сделали все, даже если бы точно знали, что он умрет.

Я хочу сказать все это Фиксе, но не успеваю. Внезапно раздается сильный взрыв. Облако дыма и пыли окутывает дорогу около проходной, как раз там, где стоят наши палатки.

Чехи! Они взорвали ворота!

Мы летим лицом в асфальт. На мгновение замираем, потом бросаемся к трансформаторной будке и залегаем около стены. Черт, автомата нету, идиот, я оставил его в палатке! Фикса тоже безоружный. Совсем расслабились, отпускнички хреновы!

Глаза Фиксы бегают, лицо бледное, нижняя челюсть отвалилась. Я выгляжу не лучше.

— Чё делать? Чё делать? — шепчет он мне в лицо.

— Ракеты, ракеты давай, — шепчу я в ответ. Мне чертовски страшно.

Фикса достает из-за голенища ракеты, одну протягивает мне. «Красная», — мелькает у меня в голове, пока я срываю защитную мембрану и достаю вытяжное кольцо. Мы выставляем ракеты перед собой, готовые выстрелить в первое, что появится на дороге, и замираем, натянув веревочки. Словно пацаны, которые стреляют черноплодкой из трубок.

От проходной доносятся какие-то голоса, смех. Говорят по-русски, без акцента. Мы еще немного выжидаем, затем идем к проходной. Там стоят комбат, зампотыл, начштаба, еще какие-то офицеры. Все подвыпивши. Оказывается, они вытащили из административного корпуса сейф и взорвали его, прилепив тротиловую шашку к дверце. Сейф разорвало напополам, он оказался пустым. Кто-то из офицеров предлагает взорвать второй, может, там есть что-нибудь, но комбат против.

— Полудурки, — тихо говорит Фикса, когда мы проходим мимо, — не настрелялись еще.

Наши потери невелики, при падении я разбил себе колено, а Фикса оцарапал щеку. Больше всего нас расстраивает, что мы оба снова грязные, баня пошла насмарку.

Мы идем в палатку и ложимся спать.

Ночью нас обстреливают. Около той самой трансформаторной будки рвется граната, за ней еще одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел не сильный, в два-три ствола. Несколько очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из-за забора взлетают три сигнальных ракеты, освещают территорию завода — одна красная и две зеленых. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдатские фигурки и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.

Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями — забор надежно укрывает нас, и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко.