Аргонавт - [34]

Семенов никак не мог уйти, он был в изумлении: насколько сильно изменилась ее комната! Сквозь некоторые вещи еще проглядывало детство, но, подтаяв, оно уступало место новой взрослой жизни. Стало больше книг, не тех, что она читала прежде, – это были его книги. Не заметил, как взяла. Старые мягкие игрушки, а рядом подсвечники, сандаловые статуэтки, соляная лампа. Фотография, на которой она в больших боксерских перчатках и черной майке зло смотрит в объектив. Любопытно, а кто фотограф? На стене плакат: длинноногая блондинка в шортах, больших очках, зеленая бейсболка сдвинута на макушку, оранжевая челка спадает на зеркальные очки (кто-то там отражается), изо рта торчит лоллипоп, на белоснежной тесной майке буква V, с вызовом выставив бедро, она стоит на танке, надпись на плакате:

SO, JOHNNIE, LOVE OR WAR?

MAKE UP YA FREAKING MIND!

У нее никогда не было плоскостопия, не было попугайчика и хомячков, зато была река, был быстрый ветер и в окно машины залетевший майский жук, который ударился ей в лоб, упал на юбку и, когда она его взяла, щекотал ладонь.

* * *

Как и отец, свои записи Аэлита вела в тетрадях и блокнотах; как и он, писала тайком; выходила из себя, если мать заставала ее, но никогда не бесилась, если попадалась с писаниной отцу, – наоборот, тайно ликовала; написанное никогда никому не показывала.

– И это правильно, – говорил он, а она внимала. – Иначе нет никакого смысла. Он тут же выветрится. Никогда не задавайся вопросом: зачем это нужно? Если ты приняла решение что-то делать, то просто делай. Помни, что сказал Блейк: упрямство из идиота сделало мудреца. Поэтому о некоторых вещах никому не следует говорить. Начнут болтать. Людские языки вычерпывают смысл из всего.

Некоторые его изречения она помнила наизусть; она по нему скучала… Чем старше она становилась, тем больше он казался ей другим – сутулым незнакомцем с бессонницей в глазах и трясущимися руками. Он жаловался на память и боли в боку. Он подволакивал ногу (однажды упав, так и хромал). Она скучала по тому папе, который рассказывал ей, будто они с мамой увидели в ночном небе сверкающий падающий диск, побежали за город и нашли ее спящей в капсуле возле потерпевшего крушение НЛО; она скучала по тому папе, с которым ездила пять лет назад в Петербург, четыре года назад в Москву. Совсем недавно он был молодым! И ростом был выше! Это было… Да ведь это было в прошлом году!

Он изменился – естественно, он не слился с прочими, но едва уловимо в его словах, жестах, гримасах начало появляться нечто чужое, словно внутри него рождался другой человек.

Но по-прежнему он был ее героем (вопреки открывшимся недостаткам). Просто он проиграл битву ветряным мельницам. Она не заметила, когда это случилось (ветер был, а вот мельницы – они вращались внутри него, как ножи мясорубки).

Остальные ей просто наскучили: все предсказуемы.

Она разочаровалась в людях. Она не понимала, почему должна сидеть за одним столом с друзьями матери, которые говорят глупости. Иногда они приводили какого-то своего родственника, который был настоящим старцем – седобородым и ветхим, от него пахло сыростью и плесенью (он жил в южноэстонской глубинке, у него был хутор, поле, он сажал картошку, растил бычков, свиней, баранов – на продажу, в парниках выращивал овощи и фрукты), старик пропагандировал сыроедение, верил в целебные свойства арбузного сока, с жаром уверял, что арбузным соком можно лечить все болезни, необходимо только принимать его каждый день по сложной схеме, которую он высчитывал исходя из возраста, знака зодиака и веса человека. Она не понимала, почему отец сидит и внимательно слушает этого арбузного колдуна, не перебьет, не пошлет его к черту. Отец казался слабым – и глупым (потому что если соглашаешься с идиотами, сам становишься идиотом!).

Разочарование находило на нее приступами. Иногда оно подкрадывалось к ней ночью или в сумерках, тогда Аэлита зажигала ароматическую свечу или куренья, включала свой любимый The Sound – и разочарование отступало. Иногда оно охватывало ее среди людей – в автобусе или на почте, в поликлинике или в школе, на улице Виру – в таких случаях с ним справиться было сложнее: становилось нехорошо, Аэлиту душило что-то, начинала болеть голова, в груди появлялась ломота, и люди казались манекенами. Она торопилась куда-нибудь спрятаться: в скверике, или находила пустой бар, таким в Старом городе часто оказывался «Техас», она пряталась в пыльном темном углу возле камина, пила мате и старалась думать о чем-нибудь грандиозном: например, представляла планету безлюдной, она ходит по ней, как призрак, никто и ничто ей ничего сделать не может, она плывет, как облако, над горами, реками, полями… образы выскальзывали, исчезая, как миражи, до того как она успевала их рассмотреть; Аэлита пыталась сосредоточиться, подумать… но мысли исчезали, не успев превратиться в слова, мысли вращались, как лопасти ветряка, голову наполнял ветер – кажется, если закроешь глаза, тебя унесет, все вокруг померкнет, и ты окажешься черт знает где.

Однажды она представила человека автострадой, по которой едут другие люди, едут новостями нагруженные самосвалы, жужжат журналисты на мотоциклах, проплывают редкими облачками идеи, медленно тянутся полицейские кортежи сериалов, редко парализует движение «Скорая помощь», сон или опьянение, проезжают огромные фуры с рок-группами, врываются порно-перформансы и тут же исчезают, шествуют парады, армии, демонстрации с лозунгами, тягачи везут гигантские книги, крадутся рекламные агенты, закапывают мины политики – и такое творится в каждом. Той ночью ей снилось Нарвское шоссе – деревья, Русалка, море, паромы, песок, – она ехала на большой красной машине и не понимала, куда едет, потому что Нарвское шоссе не кончалось, оно словно вращалось, как колесо.