Арфа звучала - [8]

– Сильван! Сделал ли ты себе новый камзол? – иногда спрашивал его отец.

– Как же, батюшка! – сделал! – отвечал сын.

– Ну-ка, иди, покажи…

«Покажи» для слепого значило – «дай потрогать руками». Сильван близко подходил к старику и начинал повертываться перед ним. Старик проводил дрожащей рукой по его спине, по груди, по рукавам.

– Сильван! Да никак ты весь – в заплатах… – в недоумении бормотал старик, опасавшийся за здоровье сына.

– Что ты, батюшка! – вскрикивал Сильван. – Какие тут заплаты… Это у меня все нашито для украшенья, по моде, – ныне все так носят… Ах, батюшка! Если бы только ты видел: как это хорошо! Я весь точно жар горю… Когда иду по улице, все красотки заглядываются на меня. «Вон, говорят, смотрите, смотрите… Сильван идет!..»

– Ну, то-то, – говорит старик и приятно ухмыляется, воображая: как все любуются на его молодца.

А у того-то на камзоле – заплата на заплате и между заплат кое-где видно смуглое, голое тело.

– А отчего же ты босой? – спрашивает старик Сильвана, ощупав его голые ноги.

– Башмаки очень узки, натирают ноги! – не обинуясь, отвечает сын. – Дома я снимаю их…

– А шляпу купил? – допрашивает заботливо отец.

– Как же, купил… – продолжает Сильван… – И отличная шляпа… такая, знаешь… с пером, вся обшита бархатом… чудесная шляпа!

– Покажи! – говорит отец, протягивая к нему руку.

– Я отнес ее, батюшка, к мастеру. Нужно было перо исправить… – нимало не смущаясь, объясняет Сильван.

– Ну! то-то же! – шепчет успокоенный старик. Сильван ест кое-как, ходит в чем попало, дрогнет от холода, а у старика зато зимой – и теплый, уютный угол, и теплая одежда и сытная еда…

Простые люди любили добродушного Сильвана, любили его простые песни. Он умел играть и невинные, детские песенки, и ребятишки с удовольствием плясали под звуки его арфы. Слушая арфу, отдыхал поселянин от своих тяжких трудов, бедняк позабывал свое горе, а веселый становился еще веселее и добрее. И звучала арфа по городам и селам, по полям и по большим дорогам, всем доставляя утешенье и отраду… Арфа была довольна, счастлива. Никогда еще ей не приходилось доставлять удовольствия такой массе народа, как теперь. Ей отрадно было сознавать, что все эти люди – мужчины, женщины и дети – незадолго перед тем горько плакавшие, заслышав арфу, осушали слезы и только тихо вздыхали. По-видимому, горе их смягчалось, утихало…

Так шел год за годом.

Слепой старик, отец Сильвана, умер, вполне спокойный за сына и уверенный, что тот щеголяет в новом камзоле. Вскоре за ним и Сильван отправился в ту страну, «откуда никто не приходит»…

Хозяйка Сильвановой каморки предлагала кое-кому арфу, но желающих купить ее не нашлось. Хозяйка с досады забросила арфу на чердак.

IX

Шел год за годом. Люди рождались и умирали. Земля в свое время то покрывалась снегом и деревья опушались белыми узорами инея, то цветы расцветали и летнее солнце обдавало землю ярким светом и теплом. То черные тучи сгущались на небе, с шумом и вихрем проносясь над землей, то легкие, белые облака, как воздушные барашки, тихо плыли по голубому небу…

А арфа, всеми оставленная, всеми позабытая, валялась на чердаке, в сору, в пыли и в паутине.

Теперь была в большом ходу и в моде ярко расписанная красками трехструнная балалайка, вся покрытая аляповатыми украшеньями из сусального золота. Ярко сверкала и горела она на солнце своим дешевым блеском. Конечно, музыка ее была довольно односложна: «трень-брень» – и только. Но ее трескучая, залихватская музыка – по большей части плясовая – очень нравилась… Балалайку можно было услышать и в театрах, и в концертах, на улицах и площадях – всюду: она не брезгала никаким обществом, не разбирала ни места, ни времени… Немало и доставалось ей: ее роняли, стучали ею по чему попало, – однажды даже треснули ее кулаком. Но балалайка – выносливый инструмент, не обидчивый, не особенно нежный…

А балалайка так и старается, так и надсажается: «Трень-брень! Трень-брень!» Хотя из ее бренчанья не выходит никакого толку, но резких звуков, звону и треску много, очень много… Балалайка – в ходу, балалайка – в славе.

А там, в сумраке чердака, под самой крышей, посреди мусора, лежит наша забытая арфа. Ее прекрасное черное дерево треснуло и поломалось местами, одна струна лопнула, другая была уже надорвана. Жизнь помяла нежную, отзывчивую арфу…

Все прошлое порой проходит перед нею, как во сне.

Арфа помнит того славного старика, что вызвал ее к жизни; помнит милого, благородного Ивона и его несчастную безумную невесту; помнит Бланку Прекрасную; помнит сурового короля Гвидо, помнит, как он безжалостно хватил ее об пол и как вся она дрожала от боли; помнит, как Фабрицио в многолюдной, ярко освещенной зале, при помощи ее, приводил в неописанный восторг тысячи слушателей, – и как зальные колонны сотрясались от грома рукоплесканий; помнит, как она дрогла от холода во дворце богача и как глупые гости Миноя барабанили своими толстыми пальцами по ее нежным, отзывчивым струнам… Как ей было тогда больно и обидно!.. Помнит она несчастную уличную певицу; помнит веселого, добродушного Сильвана и его странствования по городам и селам, по полям и по большим дорогам…