Арестованные рукописи - [4]

—... Ты б меня подматросил — давно бросил. К чему нам трехлитровую-то открывать.

— Сколько лет стоять-то ей? Давай ташши, — гаркнул дед.

Она оскорбилась: «Совсем спрокудился», — но сбегала. Идет, бубнит:

— Встретил как-то Матвей: что, твой в отпуске, а ты цветы продаешь? Зарабатываешь. Не то, что моя. Я ему: не греши на свою, она не хуже, а получше будет меня.

Кириллыч нахмурился:

— Со мной так никто не разговаривает. Так скажу, что ему говорить нечего будет.

— Погремишь, погремишь — и сядешь на старые яйца. Филолог! Ён на подхопах и ты на подхопах. Э-э, знать надо, как с людьми разговаривать.

Завидев меня, тут же призвала в союзники:

— Этот дед изобретения модельного. Его не обшарашишь, он сам обшарашит кого хошь, правда, Леша?

— Да ладно вам, одного поля ягода.

— И то верно: два друга — метель да вьюга. Грибы жалко. Грибы — это такая, Леша, индустрия.

Между тем соленые маслята красовались на столе. Тетя Ира разливала дымящиеся щи.

— Когда на эту банку брала, смотрю: ан гриб стоит, белый, как дерево, — вот такая шляпа, как шляпа мужская. Я его за рупь пятьдесят продала. Семьсот грамм! Эт сколько? Килограмм без трехсот грамм — во! Помню, далеко в лес ушла. Встретил меня военный с собакой: идем, бабушка. А вы что меня штраховать хотите? Да я пенсию не получаю. А он идить, идить, километра два прошли. Деточка, ну скоро? Заходим, а там соба-ак! Стойло. Как телята, как быки старые стоят. Ка-ак грянут! Хорошо взаперти, на цепях, а то разорвали бы человека. Во как грибы достаются. Как елки.

— А как елки?

— Лыжи надо брать в лес, если елку везешь. Милиционер встретит в лесу: откуда, бабка? С фигурного катания, милок, еду... И штраху рублей на двадцать. Страшно стало в лесу.

— Нe ходи, где не след, — вставил Кириллыч, прихлебывая.

— А то, указчик! Мы ходим двоем с подругой. Напал один враг: ложись, бабка. А мне что? Пока я добегу, он ее уделает. Спасибо — грибнички отбили. Вот люди какие пошли. Зверя не бойся, а людей бойся. Надо партией. Двадцать лет никогда не боялась, а нонче все, ша, одна не пойду.

Кириллыч посочувствовал:

— Есть же дураки, их не рόдишь, не рόстишь — сами родятся.

— Самородки, — заключила тетя Ира.

Разворчалась она не на шутку. Тут военные, там милиция, там хулиганы — кто бы людям в промысле помог. Приспособление, что ли, какое бы сделали.

— Ходасевну, покойницу, встречаю: откуда идешь? Она: за черникой ходила. Сколь черники было, а Савелий приехал из Германии, сделал машинку и всю чернику обобрал. И так чисто обмолачивала — ни одной ягодки не пропустит. Идет, а мерка у него здоровая — ведра два — и все черника. Столько вина было.

Обед мы прикончили быстро — нас ждал арбуз. Кириллыч постарался — полдня выбирал. Вот он несет его из комнаты — улыбается. Кряхтит. — Да, большой арбуз. Тетя Ира вытерла фартуком, приготовила самую большую тарелку. Поставили. Удар ножа — и зеленое брюхо с хрустом распорото. Кириллыч потемнел. Арбуз оказался белый. Тетя Ира на секунду смешалась, но тут же повернулась ко мне:

— Леша, помнишь, ты дыню приносил? Притяжение, как красное солнце, к той дыне. — Низкий поклон Кириллычу: — А за ваш добрый арбузик благодарственны всегда — что б не видеть его никогда.

Кажется, такой удар называется с оттяжкой. Да, не повезло Кириллычу. Тетя Ира достала яблоки:

— Кисло-сладеньки как мармеладики. Нюся говорила: башкирские. А баптисты тоже свою веру знают. И башкирцы — у них своя вера, да?

Конфуз замяли. Но Кириллыч был мрачен. Сокрушался. Видно, его досада передалась тете Ире.

— Э-эх, жизнь хорошая, но спокою дюже нет.

Я попытался разрядить атмосферу:

— Не надо печалиться.

— А чему радоваться. Жизнь тяжелая.

— Ну, если жизнь тяжелая, да еще унывать... Наоборот надо, теть Ира.

— Если бы наоборот, два пальца в зад, а таперь в рот, а то ведь жрать надо, одень, накорми.

Я не терял надежды выправить настроение.

— Все же лучше стали жить.

— А как жа! У нас тут кормят, заботятся, всех сачков, всех филонов угощают. Был у нас — жрать здоров. Надуется, брюхо, как камень, носит. Как овца цыганской породы, знаешь, хвостатая, с курдюком ходит? По два килограмма хвост — на тачке возят. Так овца не может ходить — курдюк причепит и нет хода.

— Ты об Иван Васильиче, что ли? — встрел Кириллыч.

— А то об ком? Во дает! Бычок — 96 килограмм. Щас наверна на двести пошел — производитель внутренних дел. За границу ездит. Там машина у каждого, на правительств никто не обижается, не то, что у нас — сморщенные, как грибы.

Задумалась. Моет посуду. Протирая тряпочкой тарелку из-под злосчастного арбуза, вздохнула:

— Была я у него. Жинка еще мастистей. А в квартирке чего только нет: наволочки сияют, как золотые птицы, одеяла атласные, ковры всякие согласные... Не-е, батька Ленин умиравши так сказал: кто работает — тому кушать будет, а кто лежит, как медведь в берлоге, — пусть лапу сосет. Вот хундамент опчества.

Ну что оставалось делать! Моральный дух нашего застолья падал катастрофически. Вспомнил я, что она любит «В мире путешествий»!

— Теть Ир, вы смотрели вчера телевизор?

— Да, у Дуси... сказывали про обезьян. Я не расслышала, чем они питаются?

— Бананами, а иногда набеги на поля делают.