Арена XX - [42]

В накинутом поверх институтской тужурки белом спекшемся халате («…И крахмалу они не жалели»), нарочито неудобно примостившись на самом краешке больничной койки, Трауэр доставал неловко сшитую тетрадку и слюнил карандаш, чтоб записать «Повесть о сыне» (название уже есть).

Но о сыне-то как раз клещами не вытянешь. Исторгнут из памяти за то, что без спросу покинул отца. Все только об одном: «А помните, как в “Волшебном стрелке” пуля попадает в белую голубку? “Не стреляй, – кричу, – это я!” А уже всё. Но потом она оживает. Бьют барабаны. “Ден хайлиген Прайс”, – поют все».

– Михаил Иванович Трауэр, – в десятый раз представлялся Миша главврачу, профессору Кабалевскому. – Скажите, профессор, когда произойдут улучшения в самочувствии больного?

– Лучше, чем теперь, ему уже не будет никогда, субъективно, конечно. Свирепствует цензура мысли, введенная самой природой. Не мне говорить редактору советской газеты о благотворном воздействии цензуры.

Трауэру только что стукнуло двадцать, позади у него был один курс ветеринарного института и штурм казанского пехотного юнкерского училища, впереди – светлое будущее. Он был польщен словами главного врача, хотя и понимал, что тот издевается. Обложенец, что уж там взять с обложенца. (Профессора, устроившие сбор пожертвований в пользу Комуча, были обложены данью, в десять раз превосходившею собранное ими на Народную армию. «А на укрепление советской власти пусть жертвуют в десятикратном размере», – постановил Реввоенсовет.)

Легко отделались, господа казанская профессура. С господами пленным юнкерьем так не церемонились. А Кабалевского, по указанию Вацетиса, и вовсе оставили в покое. Чтобы скальпель не дрожал у коллеги – Трауэр и сам без пяти минут ветеринар. Повинился в газете, жаль, что не в его. «Так как советская власть обладает реальной силой, то признаю ее как реально существующий факт», – написал профессор Кабалевский в «Красном терроре», органе казанских чекистов. Жаль, жаль.

– А растормошить его нельзя, профессор?

– Тормошите…

У Миши Трауэра такое подозрение, что театральный портной дурачит его. Бессознательно. Миша был в курсе теории Фрейда. В одной брошюре он подчеркнул – химическим своим карандашом: «Первоочередная задача советской психиатрии заключается в том, чтобы, опираясь на передовое учение Зигмунда Фрейда, освободить трудящихся от пут подсознания и тем самым поднять их сознательность. Настало время вытряхнуть из себя хлам подавляемой сексуальности, веками накапливавшейся в подвалах человеческой психики».

Впоследствии фамилия автора задевалась куда-то вместе с брошюрой, но название брошюры на месте (постучал себя пальцем по лбу). Она называлась содержательно: «За пролетарский психоанализ». Трауэр принципиально за содержательные названия. Недостаточно назвать газету «Клич», надо уточнить, чей? А вдруг индейцев. «Клич юного коммунара» хорошее название, а «Правда» нет. Не отражает классового содержания. «Большевистская правда», «Правда ВЦИК». Он поднимет этот вопрос позже, на данном этапе было бы несвоевременно. Если революция терпит профессора Кабалевского, то и «Правду» стерпит.

Долгожданный сдвиг с мертвой точки наконец произошел. Наши сны это наши страхи. Миша сказал:

– В календаре написано: во сне увидеть умершего это к встрече. А где, на том свете или иначе – не написано.

Перехитрил. Ухватил пальцами за ниточку с другой стороны игольного ушка. Это его прием. На днях окликает бывшего сокурсника, который что-то несет в холщовой торбе: «Эй!.. черт, все забываю: ты Фролов или Лавров?» – «Не тот и не другой, Фрол это мое имя. Чего тебе?» – «Фрол? Так ты из кулаков будешь?» – «Сам ты из кулаков», – Фрол прижал к себе обеими руками торбу и заспешил прочь, почти побежал. Небось так и бежит, поди, границу уже перебежал. Как страшную тайну, метнувшись к уху своего психоаналитика, дядя Ваня пропел ему блеющим полушепотом:

– «Он далеко, он за границей…» (наш князь Гудал: «Небесный свет уже ласкает бесплотный взор его очей»).

Давеча молоденький красноармеец стоял в клозете перед «проблемой выбора». Человеку умереть или мне каши не есть. О таких писал Трауэр: «Да, они умеют забывать свою личную жизнь во имя великой идеи революции, эти парни с курносыми лицами, мутными глазами, вооруженные австрийскими ружьями». («Чувствуется, сам ты не курносый», – сказал ему тогда Натан Добротвор, «писатель в редакции», уже немолодой человек, страдавший одышкой и работавший дома.)

Теперь сам Трауэр оказался в щекотливом положении: остаться без каши или поощрить контрреволюционное подсознательное? Заграница отождествляется с раем…

Во имя великой идеи нужно подавлять в себе мелкобуржуазный гонор, именуемый нравственностью. Что значит «заведомая ложь», когда образ героя будет вдохновлять тысячи занявших его место в строю? Ради этого можно пойти и на сделку с чужим подсознанием.

Миша поднес к губам палец:

– О загранице никому ни слова.

В глазах у дяди Вани лукавство: коли вам так хочется, притворюсь миской каши. «“Революционер, отвергающий существование надклассовой морали, стоит перед нравственной дилеммой личного характера” – чем не заявка в репертком?» – подумал Трауэр.