Арена XX - [39]

«Прячутся. А то куда им было деваться?» – и сердцу рисовалась отрадная картина: подперли дверь шкапом, стол придвинули, а сами в дальней комнате залегли. Помню фильму «В осажденной крепости» – как тошно Сюнбеке одной в башне, взаперти. Ну и Сашке одному скушно взаперти, уговорили товарища остаться: куда ты, вон пули свищут… ну и жизнь пошла…

Последнюю надежду, верней ту, что лелеют до последнего, разве возлагают ее на Промысел Божий? Боже упаси! Это же несерьезно. Нет, ее подкрепляют надеждой, как правило, еще более смутной, еще более неисполнимой, зато под видом чего-то логичного. А это «логичное» – всецело продукт нашей фантазии.

Последняя линия обороны дядьВанина сердца была прорвана ненароком. Есть такой жанр: «комедия ошибок». Лучше сказать с оглядкой на происходящее: «трагикомедия ошибок». (Хотя намного чаще встречается трагедия ошибок. Но жанр этот – отнюдь не литературный, а жизнетворчество нам глубоко чуждо.)

На Варламовском мосту царило некоторое оживление, при общем оцепенении кругом обращавшее на себя внимание. С одной стороны моста вдоль всего парапета стояли люди и смотрели вниз – только были без удочек. Еще недавно пелось:

Волна волжская идет кольцами,

Будем рыбу кормить комсомольцами.

Из песни слова не выкинешь, но можно поменять масть: «красных собак» на «белых», «комсомольцев» на «добровольцев». От перемены мест слагаемых сумма не меняется не только в арифметике.

Дядя Ваня подошел поближе (кто обидит убогого?), но сквозь плотно пригнанные одно к другому плечи ему ничего не было видно. Тут же присевший на корточки красноармеец, с винтовкой за спиной, коркой выскребал последки пшонки из котелка, все время облизываясь и утирая губы рукавом гимнастерки, давно сменившей цвет на соломенный. Вид снедающего красноармейца вызвал у дяди Вани дурноту. Он привалился к чьей-то спине и бочком сполз по ней наземь. Обернулись:

«Чой ты, дядька?.. Обеспамятовал с голодухи… Если сердце, то, почитай, покойник… Такую обувку и с мертвого с тебя не сымут… Да, на такую не позаришься…»

– Погоди, – Ежов со вздохом отставил пустой котелок, «ложкой» заел обед, вытер рот снова, теперь ладонью, и, встав, проговорил, жуя:

– Сына своего признал, вот чего. С ночи ищет. К товарищу Хмельницкому обращался. Сердце и зашлось.

«Ишь, сына сваво признал…» – пошел сочувственный гул, и подвернись сию минуту какая-нибудь личность, прилично одетая, не избежать ей народной мести, но сказано же, что в ключевые моменты истории приличные люди сидят по домам.

Все окружили дядю Ваню, множество голов сомкнулось над ним, а комсомольца, которого белые собирались скормить рыбам, накрыли рогожей. Это уже не первый, кого со следами от пуль выловили из воды. Белые отступили с такой поспешностью, что под конец расстрелянных бросали в реку – тех, кого держали в тюрьме до последнего… патрона? Чтоб до последнего лелеяли надежду? «Так мертвую имайте!» (см. часть первую).

Дядя Ваня в ужасе смотрел на купол из лиц. Ему уже сердобольно совали водку, но какой-то благоразумный человек этому воспрепятствовал:

– Ты шо, его совсем угробить хочешь? – проговорил он фельдшерским голосом. – Ему водицы трэба, ветерку.

Расступились, дав доступ воздуху. Подняли и под руки повели, как за гробом.

– Испей, испей, портняжка, – ласково приговаривал Ежов. – Сына твоего убили, других сынов порешили, тыщи новых станут на их место… Испей, испей, портняжка, – расплескивая, он подносил к трясущимся его губам полный котелок воды, перелитой из чужой фляги. – Отольется буржуям сыновья кровь…

«До сознания не сразу дошло…» Это до его-то сознания не сразу дошло? Со вчерашнего дня дядя Ваня заслоняется обеими руками, крестообразно поднесенными к лицу: оповещение – родительский кошмар и ужас. Этот «кошмар и ужас» толкает на суеверное предупреждение беды тем, что воображение пускается во все тяжкие. «Где-то же он сейчас есть… живой, полуживой, бездыханный… какой уж есть… какого ни есть вида». Так вот какого он вида! Синюшный, вспухший, под рогожей. Когда антенна настроена только на сигнал бедствия, то он поступает еще прежде, чем послан.

Решили свести его в губком, который поначалу разместился в «Номерах Щетинкина». Колька Ежов прочувствованно затянул:

Черный ворон, что ж ты вьешься

Да над моею головой?

Ты добычи не добьешься,

Черный ворон, я не твой[20].

Комсомольские похороны. Некрашеные закрытые гробы, кумачовые революционные хоругви, флаги, транспаранты – атмосфера исступленно-угрюмой скорби первореволюционных траурных торжеств, что так убеждало сторонних наблюдателей. Плывшие над толпой ящики сопровождали звуки похоронного оркестра. Музыканты быстро овладели новым репертуаром: «Варшавянка», «Вы жертвою пали», «Интернационал» разнообразят привычные шумановские «Грезы», «Похороны куклы», «Марш» Шопена и даже «Со святыми упокой» – в аранжировке кавалера ордена Св. Станислава третьей степени с мечами Ильи Шатрова.

Местом для могильника выбрали Черное Озеро. «Когда-нибудь и скоро, может быть», здесь, на улице Дзержинского, будет областного значения лубянка – конечная станция для всех этих ораторов над разверстою могилой. Они были кто во френче, кто в косоворотке, кто в гимнастерке, кто в кургузом пиджачке, кто в студенческой тужурке – как товарищ Трауэр, начинавший редактором газеты «Клич юного коммунара», а кончивший… Кончивший, как и все они.