Арена XX - [30]

– Знаете, почему я это сделал? – быстро проговорил он. – Я думал, то были вы – в аэроплане.

Встретив новый год по старому стилю и петербургскому времени, гости расходились. Двадцать восемь гостей – и все по лестнице. О немецкие соседи, когда-нибудь вашему ангельскому терпению придет конец.

Трояновский-Величко подкараулил Берга:

– Вы попадете в ад. Это говорю вам я.

Неудержимая потребность произнести вслух то, что на все лады произносил про себя. (К тому времени Урываев уже смылся, слинял, испарился, растворился – и прочая бытовая химия.)

– Мы оба попадем в ад, – сказал Берг.

Николай Иванович снова стал бывать на Фазаненштрассе. Реже, чем летом. Часы работы одних это часы отдыха других. После пяти вечера на дверях похоронных контор висят амбарные замки. Напротив, счетчики таксомоторов только начинают отсчитывать свои километры брусчатки. Крупье и ночные таксисты негласно состоят в одном профсоюзе с «Голубым ангелом». Но, кажется, респект, с которым Берга встречали в ашеровской гостиной, находился в обратной зависимости от частоты его визитов… Или всему причиной тайна, которую он хранил. Или даже наоборот: которая от кого-то перестала быть тайной.

– Может ли грешник быть хорошим человеком? – спросил Николай Иванович у Лилии. Они встретились у церкви. Ему как-то случилось ее здесь ждать. Тогда шли репетиции «Данаид» – теперь Трояновский-Величко переработал для юношества «Пентезилею» Клейста. (Андрею Акимовичу нельзя отказать в чувстве современности: «Псы, которыми Пентезилея травила Ахилла, – прообраз овчарок Аушвица».)

Берг сидел с Лилией на скамейке. Был холодный ветреный день, идеальный для поджогов.

– Грешник – хорошим человеком… – повторила задумчиво Лилия.

– Ну, который осужден гореть в аду, – пояснил Берг.

– Франческа и Паоло, – не колеблясь ответила она. – Да и любой грешник, который делает доброе дело. Святые, они же не очень добрые.

На вопрос – неизбежный – почему он об этом спрашивает, Николай Иванович ничего не ответил. Не отвечай на вопросы, и тебе не понадобится плетка, о которой говорил Заратустра.

– Почему вы все время дразните папу – что скоро все переменится и ему надо будет учить иностранные языки?

– Я хорошо вижу, что ждет оперу.

– А папа, по-вашему, не видит?

Не отвечай.

Они встречались до обеда. Николай Иванович делился боевыми воспоминаниями – о России, об Африке. Доходили до Тиргартена, в котором в феврале не очень-то посидишь на скамейке.

– Пальцы зябнут, – это открыло шлагбаум, до того преграждавший путь к ее рукам. – А вы думали, я погибла, да? Вы хотели ему отмстить за меня, мертвому?

– Если б я мог надругаться над его телом, как Ахилл над телом Гектора.

– А как он над ним надругался?

– Снял с него доспехи…

– А дальше?

– Проколол сухожилия, продел крепкие ремни…

Ее глаза вспыхнули:

– И что же?

– Привязал к колеснице и носился на ней, как сумасшедший, от горя.

– Почему от горя, он же победил?

– Он очень любил Патрокла. Он смотрел, как голова Гектора бьется о камни…

– И все из-за меня? А если б меня захватили арабы и я стала пленницей их вождя, вы бы меня спасли?

– Как вы думаете? Безумие означает бесстрашие. Макаров считает меня безумным, он не понимает, что я бесстрашен. (Поет.) «Я подвиг силы беспримерной готов сейчас для вас сверши-ыть…»

– А дальше?

– «Но мысль ревнивая, что ею другому обладать…»

– Это вы о Макарове? Я с ним даже не целовалась. Он будет целоваться с закрытыми глазами и представлять себе, что я Васенька. Очень мне это нужно.

Первый закон эмиграции: эмигрировавший в малолетстве до старости щенок. Кто эмигрировал пятнадцатилетним, останется им навсегда – например, Николай Иванович.

(«Лишенный родины, он был лишен возмужания» – о писателе, эмигрировавшем в юности.)

Лилия Давыдовна была и вовсе в пеленке, когда на розвальнях в тридцатиградусный мороз они перебрались через речку, отделявшую Россию от сделанного ею лимитрофа, который она потом снова сожрет, имея привычку питаться собственными лимитрофами. Давыд Федорович с женой и маленьким ребенком оказался на иждивении своей горбуньи-сестры. После Петрограда что ему делать в этом кирхатом, год как уже независимом Энске? За тридцать лет его родной город трижды успел сменить название, а теперь в спешке писал себе фальшивую родословную – как на краденого пса.

Давыд Федорович не стеснялся в выражениях. Довольно-таки безынициативный (самый мягкий из эпитетов, которым награждают в таких случаях), он время от времени пытался что-то предпринять. «Сколько можно сидеть на горбу у горбатой!» Его не берут даже тапером в говеный кинотеатрик – блестящего пианиста, ученика Есиповой. Какой-то местный заяц, барабанивший лапами по клавишам, держал подряд на уроки музыки, на кино – на все, не подпуская близко тех, кто не из его бражки. Прикажете наняться в услужение к поляку, купившему отцовскую аптеку на деньги, которыми теперь можно было обклеивать потолок и стены?

Он сунулся в бывший губернский город. По приезде на вокзале купил «Берлинер Музикшпигель» и в разделе объявлений прочитал: в «Комише Опер» нужен солорепетитор. Уезжать так уезжать. Как говорилось у них дома: «Уж если есть свинину, то чтобы сало по бороде текло».