Арена XX - [147]

Альтист поймал золотую рыбку. «Отпусти, исполню три твоих желания». – «Хочу миллион в швейцарском банке, виллу на Лазурном берегу и в любовницы Джину Лоллобриджиду – это раз…» У нас было три концерта: «Победная песнь» Бен-Хаима, «Симфонические вариации» Франка и Четвертая Малера – раз. «Саббатай Цви» Шломо Амихая на слова Нордау, трагическая поэма для чтеца и симфонического оркестра (чтец местный) – два. «Приглашение к танцу», скрипичный концерт Моцарта и «Патетическая» Чайковского – три. Солировала протеже Стерна. У толстых тон непропорционально тощ: уходит в тюрнюр, если только пальцы не сардельки с фруктовыми подушечками на десерт, как у меня.

О самом Берлине я уже сказал, что сравнивал реальный город с путеводителем, который Исачок некогда по ошибке привез. «Посредственность ищет сходство, талант – различие» (публика радуется узнаванию, «знакомому мотивчику», и только единицы способны оценить новое слово).

– «Театр дес Зюденс»? Не знаю. Я знаю «Кауфхауз дес Вестенс», – по его глазам понимаешь, что этот «кауфхауз» заслуживает того, чтоб его знать.

– А Байришерплац не там?

– Свет! Све-е-е-ет! – Гете перед смертью[116].

Из кухни:

– Чего тебе?

Хороша собой. «Союзплодэкспорт», за плечами брак с немцем, культивированная блондинка.

– Это надо убаном, – говорит она. – Линия шесть, и выходите прямо на «Байришерплац». Ваше направление… Саш, не помнишь?

– Я в убанах давно уже не езжу.

Представляете, какой веселый вечер я провел у Саши Бейлина. Мы познакомились, сидя в подаче, он жил в Басковом, в трех минутах от нас. Из Вены партизанскими тропами иные уходили в Мюнхен, оттуда самолетом в Западный Берлин, где сдавались на милость победителя (то-то тип, «чье имя писать всуе – рука отсохнет», визжал как резаный: «В этой войне не будет проигравших»). Победитель был милостив до чертиков.

Бейлин страшно обрадовался моему звонку: «Приходи, посмотришь, как я живу». И все было бы у него лучше некуда, когда б рефреном не звучало имя некоего уха-горла-носа Гитлина: «У меня кухня за три тысячи марок, тоже, согласись, не хрен собачий, а у него за двенадцать тысяч, вот так у нас люди живут».

Мне неведом рецепт счастья, но знаю множество способов, как быть несчастным. Один из них: судить о вещи по ценнику, полагая, что цена – свойство вещей; либо допускать существование обратной связи между ценой и товаром (не только качество влияет на цену, но и цена влияет на качество).

Трубач-чех отговаривал меня от желания «сходить на сторону». Но соблазн был силен: войти в одно ушко, вылезти в другое и направиться вглубь Фридрихштрассе. (В Израиле нет евреев – есть румыны, марокканцы, русские, поляки, американцы и т. д. «Хотите перестать быть евреями, езжайте в Израиль».) Трубач бежал в шестьдесят восьмом из Чехословакии, и ему не стоило класть голову в пасть Восточного Берлина. А так сотни туристов ежедневно через «чекпойнт Чарли» направляются в «Hauptstadt der DDR»[117], где на них устремлены взгляды, исполненные мучительной зависти – зависти раба к свободному человеку, а следовательно смешанной с ненавистью, подобострастием, презрением (если ты такой свободный, что ты здесь делаешь?). Чтоб невредимым пройти сквозь строй этих лестных для тебя чувств, надо всего-то навсего приобрести билет за двадцать пять марок, являющийся одновременно талоном на питание в любой пищевой точке, самой что ни на есть люксуриозной, под вывеской, которая тебе ничего не говорит, но им, там живущим…

Эти двадцать пять DDR Mark – так написано на входном билетике – трудно проесть в один присест, а на что можно еще их истратить? На русские книги? Под благовидным предлогом книголюбия сюда хаживали вольноотпущенники вроде меня – потешить душеньку чужим бесправием. Заряжаешься чувством собственного превосходства от тех, кто будет застрелен на месте при попытке покинуть жилище своего позора и перейти на Запад.

«Dabei genügte ein Tagesausflug in die Hauptstadt der DDR, um sein Wesen zu erkennen. Ost-Berlin hatte immer ein Doppelherz. Das eine Herz war das offizielle Zentrum der sozialistischen Provinzmacht – der Alexanderplatz. Ein wenig erinnerte der Alex zu DDR-Zeiten an das Forum in einer entlegenen Provinzhauptstadt. Menschen aus allen Herren Länder flanierten da in ihren nationalen Trachten. Der Alex sah, als hätte Moskau, als eigentliche Herz des Reiches, ein wenig von seinem imperial Prunk an den treuen Vasallen delegiert. Und dann gab es noch das andere Herz Ost-Berlins. Das lag ein wenig weiter westlich – dort, wo heute der Pariser Platz beginnt; dort, von wo aus die Bürger der DDR auch ein Blick jenseits der Mauer erhaschen konnten. Offiziell ließ sich niemandem das betrachten des Brandenburger Tores verwehren. Doch im stillen Wussten alle Bescheid, dass eine Tragödie gegeben wurde. Die Individuen, die täglich zum Brandenburger Tor strömten, und es waren ihrer immer Massen – sie alle wussten in ihrer gespenstischen Stille, dass jenseits Tores, auf der Westseite, dort in der Ferne, die Aussichttribünen der Freiheit zu erkennen waren»[118].

На бывшей Парижской площади – она же будущая Парижская площадь – я увидел трех солдатиков. Кроме как по-русски, ни на одном языке не говорится так жалостливо о солдате. Нигде не представляется он таким жалким. В России ступенькой ниже только «несчастненькие», которых гонят по этапу. Эти трое были как сиамские близнецы, ни на шаг друг от друга. Увольнительная в город дается раз в год и то не всякому, и предшествует этому драконовский инструктаж. А может, все не так. Не подойдешь, не спросишь. Пугливы как серны. Перехватили мой взгляд – и ускакали.