Арена - [65]

— Ты боишься смерти?

Они уже три недели живут вместе, в замке, сидят вместе за партой, люди уже привыкли, что они не разлей вода, даже в туалет ходят вместе, один сидит в кабинке, другой за дверью говорит, столько всего нужно обсудить.

— Я же тебе говорил, что нет.

— Потому что смерть — это Бог?

— Да.

— А почему смерть — это Бог?

— Я же Его увижу. Это сказочно, это самое главное в жизни христианина — умереть и увидеть Бога, наконец-то узнать, что это — истина.

— А я боюсь.

— В Бога не веруешь потому что.

— Нет. Просто не могу представить — как это: меня нет. Брр, ужасно. Никогда не прочту кучи книг — Цицерона, Марка Аврелия, Эко, Тойнби, Канта, Челлини, всего Фрейда; не выучу древнееврейский, древнегреческий, не увижу странных стран — Мавритании, Междуречья. Новой Зеландии…

— В космос не слетаешь…

— Вот-вот.

— Ну ведь когда-то тебя не было — когда ты ещё не родился, и ты этого не чувствовал.

— Да, но когда я буду умирать, я буду очень сожалеть. Хочу быть бессмертным.

— А ты знаешь уже, как умрёшь?

— Нет, ты чего, я же не ясновидящий.

— А я уже придумал, как я умру.

— Выпьешь цикуты?

— Нет, нет, не перебивай. Значит, так, я стану знаменитым писателем, очень-очень знаменитым, не просто там, в своих писательских-читательских кругах, а как рок-музыканты знамениты, голливудские актёры — всем, бессмысленно; никто не ожидал, что молодой писатель может быть так популярен; кумир, звезда, всякие там постеры, пресс-конференции, фотосессии, календарики, школьные тетрадки с изображением; и я буду идти по Лондону в чуть пасмурное раннее утро, нести в сумке подарок своим друзьям — не знаю что, может, редкую пластинку, и среди друзей ещё будет девушка, влюблённая в меня; они ждут меня в одной студии — они как раз музыканты, очень хорошие; и в здание студии будет вести такая длинная белая широкая лестница, прямо древнеримская, в Сенат; я начну подниматься по ней, считая ступеньки; и тут меня окликнут с площади — это будет площадь; я оглянусь, мне помашет рукой молодой человек, хорошенький такой, даже красивый, я подумаю: поклонник, как приятно; тоже помашу в ответ; и тут молодой человек выстрелит в меня несколько раз — шесть или даже восемь, сколько там современное оружие позволяет; и я буду медленно и красиво умирать на этой белой огромной лестнице…

— Офигеть. Ты давно это придумал?

— Да, — серьёзно отвечает Макс, а у Снега губы дёргаются, будто ему щекотно, легко так, от пылинки, и он пытается её пока вежливо, дыханием, дуновением согнать, — лет в тринадцать, перед сном, я всё придумываю перед сном. Про себя — в каких-то мечтах я принц, у меня несколько стран, я выигрываю и проигрываю войны, знаю по именам почти всех придворных, комнаты во дворце, свои наряды; у меня уже двое детей; а есть жизнь третьего меня — не принца, не писателя, а рыцаря Розы — орден с резиденцией на южном острове с синим морем, мир уже знает водородные бомбы, вооружается, разоружается, а мы всё ещё обязаны носить всегда с собой меч…

— Макс, ты фантазёр. Интересно, а что делать мне, когда ты умрёшь на лестнице? Плакать вместе с твоей девушкой, я же буду там, в студии, я композитор?

— Искать убийцу. Твоя вторая жизнь — Холмс, Дюпен, Фандорин.

— А, ну да.

Снег уже наизусть знает замок Дюран де Моранжа: теперь он кажется ему маленьким, словно одна комната, — которую сам обставлял, написал в ней двадцать повестей и одиннадцать опер, всю обклеил кумирами, потом лишился девственности с любимой — самой любимой, для которой не жалко девственности; по ночам они брали по лампе или канделябру — Снегу нравилась больше лампа, большая, железная, с красными стёклами, открывалась дверца, вставлялась туда небольшая и толстая свеча, — у Макса на кухне был целый склад разнообразнейших свечей, как пуль и патронов; «я же Робинзон, — говорил он, пожимая плечами, — замок — это мой остров»; и мир преображался: становился красным, рубиновым, вишнёвым, малиновым, клубничным со сливками цвета бордо, винограда, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; волшебник Рубинового города; и они шли гулять по лестницам, галереям, залам, балконам; днём, в выходные, прибирались в комнатах потихонечку; счастье — подумал Макс, вспомнил Макс. Ездили на мессу вместе; Снег, правда, крутился на лавке, лавки были старыми, скрипели, кто-то пристально смотрел на Снега, Макс думал: из-за того что тот вертится — и наступал ему пребольно на ногу, а на самом деле — потому что Снег был похож на человека, которого Макс не знал, а люди вспомнили; а Снег никак не понимал, как повторение одних и тех же слов может быть религией, — и это всё? и этого достаточно? «Нет, нужно ещё быть добрым, не убивать, не красть, не предавать, господи, ну просто быть хорошим человеком, что ты заставляешь меня говорить глупости, — отвечал Макс, — мне просто нравится ходить в церковь, как кому-то нравится ходить в оперу или на ирландские танцы, католицизм — моё хобби»; «ясно», — отвечал Снег. Ему было даже жаль, что он не верит в Бога, он иногда завидовал Максу — насколько упорядоченная у того жизнь, как в монастыре, как у легионеров; а Макс не завидовал Снегу, он полюбил его музыку и мечтал вместе покорить мир. «Арбайтен, арбайтен, иначе не прославимся», — повторял, и они вечно чем-то были заняты: то читали, то писали, то обменивались мнениями, то разгребали снег в саду — приближалось Рождество, и снега навалило неожиданно много, годовой уровень осадков; «это из-за твоей сказки», — говорил Снег, Максу становилось приятно, будто цитату из него написали на стене лифта; то готовили какие-то сказочности — бананово-шоколадный торт с глазурью или черничный флан; и, конечно же, Макс познакомил Снега с бабушкой. Снег подумал: красивая, и она то же подумала про него — прочитали мысли друг друга, словно заглянули в одно зеркало в разные времена; красивые люди, так же как и умные, особая каста, иные, произошли от инопланетян, а не от обезьяны. Она похвалила их торт, съела аж целых три куска, они прикончили остальные; и просидели у неё до позднего вечера; за окном почернело, а потом засияло — пошёл снег; а они разговаривали втроём, будто жили вместе лет сто — в прошлой жизни, в позапрошлой; снимали вместе квартиру по объявлениям; трое друзей — художник, танцор, математик; потом поехали в отпуск в один замок, а их там убили вампиры. Макс волновался страшно: что скажет бабушка, ведь Снег — такая неряха, голова у него немыта, хоть Макс и поставил ему в ванную дорогие шампунь и мыло; и джинсы порваны, заляпаны краской, и разговаривает он будто на иностранном в первые секунды, как все подростки: кашей, на жаргоне и междометиях; но бабушка была не просто вежлива — Макс знает, когда бабушка просто вежлива — так отстранённо, словно у неё какая важная встреча через час и она только о ней и думает: извините, что вы сказали? ах, это, ваша племянница умерла, я подумала, что-то важное; Макс знал бабушку, как своих героев, — столько лет вместе; но Снег бабушке действительно понравился, она и сама удивилась; ей с ними было легко, как на качелях в солнечный день, будущего нет, и не будет, и не надо, вот оно, настоящее, прекрасный вечер. Сказала, что он великолепно играет, она слышала такое исполнение только раз, в Вене, играл юный гений, его в Вене обожали, называли реинкарнацией Моцарта, носили на руках, потом юноша погиб в автокатастрофе, траур был невероятный, романтичный, школьницы и студентки рыдали в кинокамеры; «бабушка!» — завопил Макс, он ужасно нервничал. Снег и бабушка заметили и переглянулись, опять прочитали мысли друг друга, перешли на темы нейтральные, вроде погоды и школы, — они все-таки любили Макса. На прощание она протянула руку Снегу, хотела пожать, но он её неожиданно элегантно поцеловал, будто они только закончили тур вальса, и сжал её пальцы, «вы прекрасны!» — говорил его синий взгляд; «ну и друг у тебя, — пошутила она утром, когда Макс принес завтрак, — покоритель континентов и старых тётенек»; «ты не старая» и так далее; «у него бедные родители, хиппи, у них много детей, дом — не дом — бумажный домик»; «ну и что, — сказала она, — они наверняка любят друг друга творчески, в каких-нибудь цветущих лугах или под звёздным небом на пляже, раз у них получаются такие чудесные дети»; «я думал, — сказал Макс, поражённый, — что для тебя это важно: статус, всё такое; ты же взрослая, ты же Моранжа»; «я старая женщина, которая может позволить себе быть очарованной синими глазами друга своего внука, а синие глаза статуса не имеют, это дар Божий; Моранжа синих глаз Бог не дал — значит, что-то это значит»; Макс понял, что мир с приходом в него Снега действительно изменился — к лучшему; словно вступил на дорогу из жёлтого кирпича…