Арена и кровь - [14]
Если в дальнейшем хорошо обученный гладиатор, демонстрируя на многих играх свои храбрость и ловкость, презрение к боли и смерти, завоевывал расположение народа, то по требованию публики он мог получить свободу, символом которой служил специальный деревянный меч — рудис. Эти способные «завести толпу» люди вызывали всеобщий интерес и восхищение повсюду — от рыночной площади до императорского двора. Юноши из знатных семейств приходили учиться у них фехтованию, да и сами императоры нередко посещали гладиаторские школы. Порой, подвергая себя опасности насмешек, в гладиаторов влюблялись женщины из высшего общества, увлеченные их силой и славой, даже если они не блистали особой красотой. Причем этой страсти нередко отдавались не юные девушки, а вполне зрелые матроны, такие как Эппия, жена сенатора, в одной из сатир Ювенала (luv. VI. 103–112):
Конечно, Эппия вымышленный персонаж, но для Рима ее история была вполне реальным явлением. Достаточно вспомнить Фаустину, жену Марка Аврелия, которая, по одной из версий, родила будущего императора Коммода от простого гладиатора. Судя по надписям из Помпей, обитатели гладиаторских казарм пользовались не меньшей популярностью, чем современные спортсмены, киноартисты или музыканты: все знают их имена, карьеру, обсуждают подробности поединков на арене и рисуют их на стенах домов. И все-таки можно было восхищаться гладиаторами и в то же время презирать их ремесло. Выражая именно такого рода устоявшееся мнение, Ювенал считал гладиаторскую школу последней степенью человеческого падения. Когда хотели утешить человека, потерявшего сына, то говорили, что его ожидало неопределенное и, может быть, мрачное будущее: а вдруг он стал бы гладиатором? [23] Это бросавшееся в глаза противоречие подчеркивал Тертуллиан, когда писал: «Устроители и распорядители игр наказывают бесчестием и лишением прав тех самых возниц, актеров, атлетов, гладиаторов, которым зрители отдают свои симпатии, а зрительницы, сверх того, и тело, рискуя погубить свое доброе имя и репутацию: им закрыт доступ в Курию и на Ростры, в сенаторское и всадническое сословие, к каким-либо почетным должностям и наградам. Какое извращение! Они любят тех, которых наказывают; презирают тех, кого одобряют; хвалят исполнение, а исполнителя позорят» (Тегtul. De spect. 22).
На тренировках требовалось, несмотря ни на что, сохранять самообладание и строжайшую дисциплину. Провинившиеся попадали в карцер, за серьезные проступки их беспощадно наказывали. Большинство гладиаторов терпели такую жизнь, ведь за попытку побега в назидательных целях полагалось распятие на кресте, но в отдельных случаях людьми полностью овладевала мысль о самоубийстве. Как правило, это касалось непрофессионалов, скажем, осужденных на смерть преступников. Так, участники второго восстания рабов на Сицилии 104–101 гг. до н. э., отправленные в римские гладиаторские школы, не желая выступать на арене, перебили друг друга (Diod. Sic. XXXVI). Сенека сохранил рассказ о гладиаторе, который на пути к амфитеатру, где должно было состояться венацио, сломал шею, засунув голову между спиц вращавшегося колеса. Другой нанес себе смертельный удар, вонзив в горло острую щепку, а один германец покончил счеты с жизнью, засунув в горло губку из уборной, которую использовали в тех же целях, что и современную туалетную бумагу. В какой-то мере чувства человека, испытывавшего страх перед ареной, передает сохранившийся отрывок из риторического упражнения о юноше, случайно попавшем в гладиаторскую школу: «И вот наступил этот день. Публика уже собралась на спектакль, чтобы взглянуть на наши страдания, и люди, обреченные на верную смерть, вышли на арену амфитеатра, образуя процессию в преддверии собственных похорон. Устроитель спектакля, который надеялся снискать себе популярность за счет нашей невинной крови, опустился на свое место… Наставник был невысокого мнения обо мне, и я, несомненно, считался уже покойником. В ожидании своего выхода на арену я с ужасом озирался. Один человек точил меч, другой — нагревал полоски металла (для проверки, не симулирована ли смерть? —
