Арджуманд. Великая история великой любви - [33]

Из-под подушки был извлечен длинный темный предмет толщиной с мое запястье. Выточенный из дерева, он был гладкий, как слоновая кость. Я увидела, как его смазали маслом, и он заблестел в приглушенном свете.

Любовная игра полностью поглотила всех троих, они не замечали ничего вокруг. Женщина, покрывавшая поцелуями грудь девушки, встала на колени, и начала ласкать ее лоно. Рот турчанки раскрылся в беззвучном вопле.

Другая женщина водила блестящим деревянным предметом по груди и животу девушки, надавливая, увеличивая круги. Затем она передала жезл подруге, а сама уложила голову турчанки себе на колени и продолжала поглаживать ее обеими руками.

Я почувствовала возбуждение, щеки мои загорелись.

Первая женщина поднялась с колен и нежно, медленно стала вводить жезл в лоно девушке, пока он не скрылся полностью. Потом она выдернула его и повторила движение. Еще раз… еще… и еще…

Низ моего живота сладко заныл.

Женщина действовала все быстрее, резче, пока девушка не выгнулась дугой. После этого она упала на подушки, обессиленная, бездыханная… Безумие прекратилось.

Я вздрогнула и, словно очнувшись от сна, поспешила уединиться на балконе.

Ветер с реки показался мне холодным, одежда была мокрой от пота, ноги дрожали, сердце бешено колотилось. Наслаждение растекалось по жилам, как течет кровь. Никогда раньше я не испытывала подобного. Это и испугало меня, и привело в восторг. Фигуры в Каджурахо были исполнены отстраненной красоты, они не вызвали возбуждения. Но эти женщины… чувственные, пахнущие потом и маслом, пробудили тайны моего тела.

То, чем они занимались, нельзя было осуждать: проскользнуть мимо гаремной стражи мог только смельчак, поэтому обитательницы гарема привыкли сами доставлять себе удовольствие. Но насколько же сильнее и острее должны быть ощущения, испытанные в объятиях мужчины! И каким утонченным могло стать наслаждение, которое я испытала бы с Шах-Джаханом…

ШАХ-ДЖАХАН

Я услышал шум и понял, что прибыла моя невеста. Итимад-уд-даула встретил ее на подступах в Агре и теперь сопровождал караван.

— Какая она, что собой представляет? — спросил я Аллами Саадуллу-хана.

Он стоял у окна, смотрел вниз. В позе его читались скука и беспокойство, и я отлично знал, с какой радостью он бы сейчас улизнул из этого склепа.

— Что можно сказать, ваше высочество… Отсюда она кажется маленькой, хрупкой. Вижу, у нее красивые руки. Остальное — тайна, открыть которую суждено не мне.

— Когда открою, будет слишком поздно. — В эти дни я был не самым приятным собеседником, мне не хотелось участвовать в поединках, я не мог заставить себя выехать на охоту, да и от своих женщин не получал удовольствия. Я пил, пытаясь найти забвение в вине. — Ступай! — Взмахом руки я отослал Аллами прочь.

Тот недоверчиво взглянул на меня, не в силах скрыть облегчения. Поклонившись, сановник бочком вышел из комнаты. Я занял его место у окна, пытаясь рассмотреть, что происходит на женской половине. Арджуманд могла оказаться там, и я надеялся увидеть ее.

А впрочем, что толку, если наши взгляды встретятся? Пожирать друг друга глазами, не имея возможности соприкоснуться пальцами?

В кармане у меня лежал листок со стихотворением, которое я посвятил Арджуманд. В отличие от отца, я не был поэтом, но свои чувства выразил искренне:

Нежный предрассветный ветерок благоухание розы принес,

Я готов целовать землю, по которой ступала моя любовь.

Все радости мира блекнут пред ней…

О, проснись, восстань от сна!

Уходит ее караван…

Поспеши же, пока не исчез сладостный миг…

Кому я мог бы довериться, чтобы передать стихи ей? О том, чтобы поговорить с Арджуманд, я и мечтать не мог. Непроизнесенные слова комом стояли в моей глотке, душили меня, не давали воздуху проходить в легкие. Когда же, когда Прорвется плотина и мои чувства вырвутся наружу?

— Падишах хочет видеть вас, ваше высочество, — прервал мои раздумья визирь.

Я спрятал листок в складку кушака.

Отец был хмур, молчалив, лицо еще сильнее отекло. Причина этих неприятных изменений была мне хорошо известна: Мехрун-Нисса. Любой счел бы за честь исполнить любую прихоть властителя, но только не эта женщина.

Отец раздраженно дергал себя за бороду, некогда холеную, но теперь утратившую блеск. Даже украшения на нем, казалось, потускнели. Не будь я и сам в мрачном расположении духа, это могло бы позабавить меня. Мы оба страстно любим, и у обоих — неразделенная любовь. Аллах и вправду справедлив, но как жестока его справедливость!

— Чего ты хочешь? — спросил отец, взглянув исподлобья.

Наверное, он предпочел бы вовсе не смотреть на меня, чтобы не видеть собственного отражения. Я для него — олицетворение несчастной любви, а мой брат Хосров — олицетворение предательства. Отец старательно избегал нас обоих, будто ему невмоготу было встречаться с собственными слабостями.

Хосров… Из-за неуемной жажды власти мой брат собственными руками сделал свою судьбу невыносимый. Демонов вселил в него наш дед Акбар, опрометчиво сделав Хосрова наследником империи. На смертном одре Акбар изменил решение в пользу отца, но Хосров уже был отравлен несбывшимися надеждами.

Я помнил, как бесновался брат, когда отец вступил во власть. С самого первого дня его сжигала неодолимая жажда мести. Подозревая об этом, отец держал Хосрова при дворе, пока тот не сбежал и не поднял восстание. Бунт был подавлен, двоих близких Хосрову заговорщиков по приказу отца подвергли казни. Но Хосров не собирался сдаваться. Он задумал убить отца во время охоты руками наемников. В суматохе дело могло сойти удачно. Быстро ударить кинжалом — за этим последовала бы щедрая награда. Но дворцовые шпионы подслушали разговор брата с верными ему людьми. Это было мне на руку. Я не знал о готовящемся заговоре, но, если бы знал, сам бы донес о нем отцу. В противном случае, сумей Хосров исполнить задуманное, моя жизнь оказалась бы под угрозой. Нам с братом было бы тесно на одной земле.