Арджуманд. Великая история великой любви - [113]

Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.

— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.

— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?

Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.

— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.

— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?

Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.