Арджуманд. Великая история великой любви - [110]

Я была спокойна, но не Шах-Джахан, мой муж. Он чувствовал, что приближается время идти на север и занимать трон, и не проходило дня, чтобы мой любимый не смотрел в ту сторону. Его люди дежурили на крепостной стене. С этого наблюдательного пункта открывался вид на долину, простирающуюся почти до самой Агры. Сейчас в таком ожидании имелся смысл. Мой муж уже не был би-даулетом, мир укрепил его положение. От моего отца пришло известие, что при дворе открыто поддерживают Шах-Джахана и его притязания. Шахрияр не пользовался симпатией — отчасти ему повредила поддержка Мехрун-Ниссы. Оставался только Парваз, но у него не было намерения бросать вызов брату. Только Парваза, в отличие от Шахрияра и — раньше — Хосрова, не манил этот призрак — полная, ничем не ограниченная власть. Быть Великим Моголом означало повелевать миром, но… власть отравляла, поражала сердце и мозг, как неизлечимая болезнь, самомнение тех, кто был близок к ней, непомерно раздувалось, заставляя воображать себя богами.

Меня не оставляли дурные предчувствия. Жена падишаха! Каким обременительным казался мне этот титул, каким тягостным. Никогда у меня не было ни желания, ни способностей играть эту роль, как играла ее Мехрун-Нисса. Я с радостью осталась бы здесь, на берегу Таити, или другой реки, попрохладнее, потому что здешнее лето казалось невыносимо жарким, и отдалась бы спокойному течению времени. Да, я боролась за своего любимого, но это единственное, на что я способна, — о непрекращающихся дворцовых интригах я думала с ужасом. Годы скитаний в какой-то степени были для меня облегчением, они принесли свободу от мелких интриг и зависти, от женских ссор, от необходимости соблюдать этикет. Ах, если бы мы могли навсегда остаться в этих местах — но я знала: мечта эта несбыточна.

1037/1627 ГОД

Гонец прибыл зимой, его сопровождала тысяча всадников; Шах-Джахан принял гонца во дворце. Послание было кратким: в Кашмире умер Джахангир. По крайней мере, желание старого падишаха исполнилось. Душе его будет радостно витать среди гор, наслаждаясь чистейшим воздухом… Мой любимый объявил стодневный траур по всей империи. Я молилась о том, чтобы Джахангир обрел мир, которого ему так недоставало.

Хотя Шах-Джахан искренне скорбел о кончине отца, он понимал: медлить нельзя. Мы отправились в Большую мечеть в Азирагхе, где, прочитав Коран, мой муж провозгласил себя падишахом. Он вознес молитву: «Господи! Даруй великую милость Твою вере Ислама и ее учителям через ниспослание власти и славы рабу Твоему и сыну Твоему, падишаху и сыну падишаха, правителю двух континентов и господину двух морей, усердному воителю за дело Аллаха, властителю Абу-л-Музаф-фару Шах Абу-д-дину Мухаммаду Шах-Джахану Гази».

После этого символического шага он не стал выжидать. Его люди были наготове, и мы выступили на север, к Агре. Теперь нам не нужно было скрываться, это было триумфальное шествие по недавно еще враждебной стране. Раджи и навабы, влиятельные князья и князья, чьи владения не превышали хаста, — все выходили засвидетельствовать свое почтение Великому Моголу Шах-Джахану. Перед процессией уже не развевался скромный алый вымпел наследного принца — выступающие впереди слоны несли штандарт падишаха.

Но мне казалось, что заметных перемен не было и нет. Земля не стала более плодородной, люди остались такими же нищими и забитыми. Семьи адиваси[105], прячась в скудной тени деревьев, смотрели на нас все с той же застарелой тоской и недоверием. Солнце не умерило силу палящих лучей из-за того, что по дороге проезжал Великий Могол, реки не потекли вспять.

Я — жена падишаха… Сидя одна в ратхе, я громко произносила эти слова, будто надеясь, что они помогут мне пробудиться. Но ничего не менялось — я тоже была прежней Арджуманд.

Пока Шах-Джахан действовал со всей решимостью, угроза вызова со стороны Шахрияра сохранялась. Мехрун-Нисса затаилась, продолжая исподтишка манипулировать зятем. Барабаны войны звучали совсем близко.

ШАХ-ДЖАХАН

Ехать под штандартом Моголов было и приятно, и… обременительно. Люди падали ниц на землю, будто поклоняясь божеству, — меня отталкивало это. Подобострастие было противно моей душе, не вызывало доверия. Я приказал немедля отменить глупый порядок — достаточно простого поклона. Этот указ стал первым моим указом, и сила его была такова, что по всей империи немедленно прекратили совершать корниш. Будучи принцем, я не обладал подобной властью. Слово принца не было законом — принц был всего лишь тенью отца. Теперь же все изменилось. Достаточно было указать пальцем — и мое пожелание обретало силу закона.

Но у безграничной власти есть неизбежный спутник — тоскливое одиночество. Отныне я существовал в ином мире, чем простые смертные. Люди были где-то рядом, вокруг, но расстояние, разделявшее нас, вдруг стало огромным. Даже друзья смотрели на меня не так, как прежде. Что проступило на их лицах? Благоговение, страх, опаска, угодливость? Некогда мы были близки, а теперь все они словно отпрянули… не от меня, Шах-Джахана, а от Великого Могола. Изменился даже Аллами Саадулла-хан. Мой второй указ был о назначении его