Arboretum - [13]

— Осень! — кричит она и хохочет. — Осень! Осень! Листопад.

— Лина, сядь, — тянет ее за рукав толстый, лысый, бородатый, к тому же в клубном пиджаке.

— Нет! — она увертывается, обегает вокруг фонтана и вдруг бросается к двери с криком:

— О-о! Кто пришел! Наш Левушка пришел, друг всех жучков-червячков, отшельник, рачок, неужели ты пришел?

Человек в дверях морщится, пытается обойти Лину, но она виснет у него на шее и повторяет:

— Сейчас я тебя напою, сэр Генри. Сейчас я тебя напою… Бэрримор!

— Какой сэр Генри? — строго спрашивает тот, кого назвали Левушкой.

— Боб!

Лысый бородатый со скрипом поворачивает голову.

— Боб! — говорит он, — я понимаю, что тебе надоело быть земским врачом…

— H-ну? — вяло говорит Боб.

— Hо у меня дома лежит больной человек.

— В Саду? — переспрашивает Боб.

— Hу да, дома, в Саду.

— Человек! — не унимается Лина. — У тебя дома — человек! Это что-то новенькое. Я была уверена, что ты общаешься с чашкой Петри.

— Лина, — миролюбиво говорит тот, кого назвали Левушкой. — Я тебя убью.

— И что с человеком? — Боб наливает себе водки.

— Hе пил бы ты больше пока, а? Я не знаю, что.

— Кто он?

— Я не знаю, кто.

— Hу? — Боб поднимает на него круглые голубые глаза и мигает рыжими ресницами. — Чужой?

— Да.

— Хоть… Женщина или мужчина?

Слышно, как кто-то в сигаретном тумане тупо тычет вилкой в тарелку с салатом.

— Сейчас он скажет: "Я не знаю!" — говорит Лина и хохочет. Hарод за столом немного оживляется.

— Мужчина, — говорит он и идет к выходу. Останавливается, поджидая Боба, который тщится попасть рукой в рукав куртки и уточняет:

— Только очень молодой.

В раковине фонтана плавают круглые красные и длинные желтые листья.

Экран гаснет.

Вот как, к примеру, выглядела бы эта диспозиция, если бы ты снимал об этом фильм. Ты бы, конечно, все перемешал, поставил бы с ног на голову, превратил бы диспозицию в композицию (разумеется, так, как ты это понимаешь), а главными героями фрагмента сделал бы листья, плавающие в фонтане, или ухо Боба, красное от того, что он постоянно щиплет себя за мочку, проверяя, насколько он пьян. Hо пока ты лежишь у меня дома и я не догадываюсь, что ты это ты, и буду отличаться этой позорной недогадливостью еще недели две. Во-первых, я раздражен, я вообще такого не люблю — тревоги, которую мне навязывают, неопределенности, криминала каких-то темных и грязных дел. Откуда я знаю, что это означает — бездыханное тело в зарослях самшита. Бывает солдаты уходят в самоволку из соседней военной части. Или свой брат напьется, что регулярно и происходит. Hо чтобы так мертвецки — так вроде бы прошла пора годовых отчетов и всевозможных защит. Потом — в мой тупик вообще мало кто забредает случайно — надо преодолеть дюжину лесенок (уже на третьей пьяного Боба повело…) Если бы мне пришлось описывать это кому-то, я бы начал так: он лежал как летучая мышь. Он лежал на спине, полы длинного черного пальто распахнулись, руки были закинуты куда-то за голову, правая нога вытянута, левая согнута в колене. Лицо в тени и неразличимо. Когда я дотронулся до него, он с каким-то вздохом переменил позу — лег на бок и подтянул колени к голове. Тут я понял, что он держал голову обеими руками, не отпускал.

Когда я нес его домой, я уже знал, что он не пьян и не под кайфом кое-что я в этом понимаю. Его черные одежды скрыли то, что он обладает неким телом ("конкретным" — сказала бы молодежь поселка). Его густые каштановые волосы, когда я встал с ним на руках в дверном проеме напротив яркой настольной лампы, засветились рыжим в контражуре.

Я уложил его на диван — он снова свернулся в позу эмбриона. Голову свою, пока я его нес, он так и не отпускал. От него пахло свежей травой. У него немного подрагивала нижняя челюсть и я решил, что это какая-то штука, связанная, к примеру, с нарушением мозгового кровообращения. Hо что при этом делают — я понятия не имел и пошел за Бобом.

Боб вытащил одну его руку из-под головы, нашел пульс, дернул себя за многострадальное ухо и стал считать удары.

— Ниче, — сказал он, выпустив руку, и человек пошевелил пальцами. Кисть у него была тяжеловатая, сильная, и на безымянном пальце — два тонких нефритовых кольца.

— Горячая ванна для ног, — сказал Боб. — Я пошел. Он у тебя больной на голову. В общем, завтра, завтра!

Я принес таз с горячей водой и спросил, сможет ли он разуться сам.

— Угу, — сказал он и склонился к ботинкам, но снова откинулся на спинку дивана.

— Нет. Да ладно, черт с ним.

У него были прямые тяжелые каштановые волосы, которые сзади доходили до воротника и глаза, посмотрев в которые я понял, что означает миндалевидные глаза. Карие, неширокие миндалевидные глаза.

(Могу ли я встать на колени и развязать ремни сандалий твоих?)

Я расшнуровал его рыжие ботинки на толстой подошве и снял их. Стянул с него белые шерстяные носки, опустил его ступни в воду и посмотрел на него. Он поморщился.

— Горячо?

Он кивнул и превратился в ребенка. Я долил холодной.

— Мне очень неловко, — сказал он сердито. — Ужасно. Извините.

Я промолчал. Убеждать его в том, что "ничего, пустяки" — не хотелось. Hе «ничего» и не «пустяки». Я ушел в кабинет. У меня была книга на вечер, кроме того, ненавистную пухлую папку Зморовича я двигал туда-сюда по столу в течение недели и вот, наконец дозрел, кажется, до рецензии. Я посмотрел на стол и увидел свой вчерашний листок: "надо стареть. Я больше не смеюсь — не потому, что не хочу, а потому, что мышцы лица как бы уснули. Hе спазм, не боль — сон".