Арбат - [75]

…Это было начало тех войн за новый передел Москвы, которые в полную силу разгорелись позже, в конце 2005 года, когда в Москве был уже новый мэр и вводились новые порядки, рушились криминальные рынки, и в том числе рынок сына Юрия Лужкова; приходили в упадок построенные по затее мэра «Русские бистро», где царила дороговизна, рушился «Земельный банк» Елены Батуриной. Самый дорогой город мира уже не мог вынести на своих плечах поборы ста шести олигархов и еще платить добавки к пенсиям шести миллионам пенсионеров. Это было начало великого кризиса, обвал техногенных катастроф. Но не будем спешить окунаться в пучину тех неуютных дней. Вернемся к нашим читателям. Вот показался на углу Арбатской площади и Нового Арбата Сюсявый с сумками в руках, а рядом с ним двое грузчиков и сам хозяин лотков Афонькин. Сюсявый снова влился в книжные ряды. История о мешках с гексогеном давно утратила злободневность, а подвалы Миши и Паши стали недоступны для лоточников. Приходилось обживать новые норы.

Сюсявый нацелился было взять в аренду угол в подвале наших героев, но Костя не хотел его соседства, не хотел, чтобы каждое слово стало достоянием ушей всего Арбата и Нового Арбата, не хотел, чтобы с них снимали каждый день рентгеноскопию души для чиновников из управы «Арбат». С ним надо было держать нейтралитет, держать безопасную дистанцию, вести беседы о поставках книг, о скупке ворованных в экспедициях книг, рассуждать о сбыте товара и ценах, но не более. Любая откровенность могла стоить дорого. А он умел вызвать человека на разговор, порой начиная сам откровенничать и вроде бы искать сочувствия собеседника, доброго совета, неожиданно раскрывая свою беззащитность, свою неуверенность, свое одиночество, свой неизлечимый страх того, что удача вот-вот покинет его. И Костя никогда не знал толком, правдив он в эти минуты самообнажения или только играет с ним. У Сюсявого не было настоящих друзей, но было множество приятелей, уличной шушеры, торгашей, бандитов, постоянных клиентов. С этой публикой просто нелепо было откровенничать о чем-то, любое душеизлияние было простительно только по пьяни и его не принимали в расчет, как пустой бред. Душевная открытость считалась опасным пороком для человека дела. Ты всегда должен был выглядеть бодрячком, уверенно рассекающим волны жизни, равнины морей и пучины океанов. Отягощенный грузом душевных самокопаний, слизняк мог в любую минуту прогнуться в бизнесе, мог подвести, мог сломаться, закиснуть, запить, уколоться наркотой и подвести компаньонов, подвести коллег. Душевная открытость и чрезмерная разговорчивость считались серьезным изъяном в среде фирмачей и в обществе чиновников. Как говаривал инспектор Моисейкин, «свой душевный гной ты должен держать в себе». Душеизлияния были так же неприличны, как испортить в обществе воздух. Ты можешь быть разговорчив, тебе простят треп о других, оценят твой талант хохмача и шутника, оценят откровения о сексуальных похождениях, простят похабство, но любую достоевщину не простят. На Новом Арбате среди лоточников есть человек по кличке «Марсель Пруст». Откровенный — до чрезвычайности. Этот человек не умеет врать. Выручки у него всегда посредственные. Он милый парень, но его считают чуть-чуть двиганутым. Он человек из минувшей эпохи, эпохи гнилой интеллигенции. Он непонятен своей полигамностью души, тем, что его временами охватывает грусть. Он чувствует себя белой вороной и в эти приступы грусти попросту пьет. Пьет в то время, когда самый сезон продаж, когда торговля ладится, как никогда, и бабки текут рекой. А в лютые холода, когда покупателе надо заманивать на огонек и прямо-таки отогревать, он бодр и весел, хотя денег — шаром покати. Он непонятен, он загадочен как Путин, этот чертов Марсель Пруст. И все считают его стукачком. Но даже ФСБ таких, как он, предпочитает обходить стороной. Языкастые, рыхлые люди опасны даже как провокаторы. Зато уважают такие характеры, как Барбос, или Акула Додсон, или братья Брыкины и Подмалинкин. В этих людях нет зашоренности, в них нет тайны, они все как на ладони. Их девиз: «Не тронь, а то проглочу и выплюну вместе с пуговицами». Но Сюсявый был намного сложнее, чем все эти персонажи, все эти Барбосы, Бульдоги, Акулы Додсоны. Он был артист малой сцены, мастер мизансцен, тонко организованных эпатажей. Он владел высшим пилотажем трепа. Он был неутомимо улыбчив. Он был неиссякаемо жизнерадостен. Таким он был прежде. Но теперь в его лице улавливалась некая тень задумчивости. Странная для него погруженность в себя. В нем жили теперь как бы два Сюсявых: тот, прежний, такой простой и понятный всем лоточникам, и новый, надтреснутый Сюсявый, с тревожным блеском глаз. Легкие тени страха лежали на его лице, синели под провалом глазниц. Прежде сухие, горячие ладони стали слегка влажными. От его рукопожатий нельзя было увернуться. Приближаясь к вам, он уже нацеливал на вас свою выпростанную вперед, как короткий римский меч, кисть. А прощаясь, говорил: «Ну покедова. Держи клешню». Его рука и впрямь напоминала влажную клешню.

— Почему ты не хочешь пустить нас с Афонькиным в подвал Дома журналистов? — допытывался он с заискивающими нотками в голосе. — Плачу за комнату в десять метров двести баксов в месяц. Ну давай поторгуемся. Коллег надо выручать… Мы все братья…