Арбат - [7]

— Э, батенька, это вы уже воруете афоризмы у Юрия Нагибина, — сказал писатель Юрий Борев. — Нет ли у вас дневников Нагибина? — обратился он к Косте. — Вот, извольте. — Нашел нужную страницу: — «Было немало открытий, но самое удивительное то, что русский народ — фикция, его не существует, ибо он не определил себя ни целью, пусть ошибочной, ни замахом — хоть на что-то, ни объединяющим чувством. Есть население, жители, а народа нет…»

Вокруг лотка стали собираться зеваки. От выхода станции метро «Арбатская» подошел старшина охраны метрополитена Володя Свищ, выползла покурить на улицу буфетчица Фаина, подковыляли три бомжа, смолившие окурками на ступеньках.

— Это как же так нет народа? — спросил с растерянной улыбкой бомж в рваном свитере и хлюпающих австрийских ботинках без шнурков. Он покосился на Свища и сказал с растяжкой, с провокаторским прищуром, с оттенком задетой гордости: — Да за такие речи надо сажать! А, товарищ старшина?

— Ты слушай, козел, а не гугнивь, а то я тебя самого определю, — цыкнул на него Свищ, заинтересовавшийся разговором, Он был постоянным покупателем исторических романов, что редкость среди милиционеров.

— Положим, до Нагибина эту мысль высказал Владимир Солоухин, — заметил профессор Ковальчук. От населения до народа, как говорил Скалозуб, дистанция огромного размера… В Муниципальном праве Москвы написано, что хозяином Москвы является народ. А где он, этот народ? Кто-нибудь может поговорить с ним, вступить в дискуссию, попросить о чем-то как истинного хозяина? Ну хотя бы попросить поставить в одном из городских скверов трибуну, чтобы всякий житель мог высказаться о наболевшем, посоветоваться с согражданами о введении тех или иных новаций. Такие трибуны были в Древнем Риме, они есть в Лондоне, в Гайд-парке… Даже в Одессе на Соборной площади есть такое дискуссионное место.

— Но его оккупировали в основном футболисты, — вставил профессор Подгузный. Обступившие лоток покупатели почти не вмешивались в разговор, но и не спешили уходить, предмет беседы их явно интересовал, они деловито листали книги. Стоило Косте сказать, что роман Мордовцева «Знамение времени» был запрещен царем и автор за него отсидел три месяца в Шлиссельбургской крепости, а в восьмидесятых этот роман запретили коммунисты, как тотчас находились охотники его купить за десять рублей. Сочетание рекламных слов: «был запрещен царем и коммунистами», столь излюбленное Костей, действовало магически. Под этим соусом они продали громадный тираж закисшей на складе в Книжной экспедиции на Таганке замечательной книжки «Рабы Свободы»: материалы допросов в застенках Лубянки Исаака Бабеля, Михаила Зощенко, Евгения Замятина, Осипа Мандельштама, рассекреченные материалы об отравлении Максима Горького. Выкупили они книгу по трояку, но с «разговорами», с пересказом Костей отдельных деталей допросов Бабеля, который кричал чекистам: «Вы импотенты душ, вы рабы идиотских приказов маньяка, вы никогда не читали меня, но ваши дети будут читать и смеяться над этим временем!» — продали сорок девять пачек по пятьдесят рублей. Костя с упоением рассказывал о том, как чекисты отравили Горького, это был захватывающий детектив. Агате Кристи тут нечего было делать, если учесть актерский талант Кости. Горького «травили» сперва небольшими дозами китайского яда шидзуки, иссушавшего мозг и притуплявшего болевые ощущения. Горький должен был поглупеть, но он упорно не глупел и все строчил и строчил мемуары, лежа в койке. Тогда дозы немного увеличили, и он стал впадать в полузабытье, у него начались судорожные подергивания мускулов лица. Был отдан приказ перейти на другой яд, но не сразу, а через две недели. Горький стал поправляться и снова схватился за перо и бумагу. Никому из чекистов не пришло в голову посмотреть, что же пишет любимец народа и великий правдоискатель, автор крамольных «Несвоевременных мыслей», под писавших ему смертный приговор задолго до кончины. И уже позже, через полгода после похорон, канцелярист архива на Лубянке прочел эти «посмертные записи». В них подробно были описаны все ощущения Горького от яда, он так и написал: «Меня чем-то травят, это вне всякого сомнения, горячечные видения полыхают в моем мозгу, и временами я не могу произнести ни слова, становлюсь нем, как краб, пускающий на отмели пузыри…» Канцелярист не стал докладывать о прочитанном. Листки лежали в пачке с так и не отправленными письмами Ромену Роллану почти шестьдесят лет, их не удосужились перечитать ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни при Горбачеве.

…Из трех арбатских лотков самый посещаемый иностранцами лоток был у почты в начале Нового Арбата. Зимой иностранцев меньше, в основном это работники посольств, фирмачи, открывшие в России «совместные предприятия», торгаши, бизнесмены. Частенько бывают и театральные критики, агенты иностранных издательств, авторы американских, немецких журналов, пишущих не только о политике, но и о том, чем жива Россия, какие у нас нынче в моде писатели, какие пьесы пользуются в театрах успехом. Многие из этих господ вполне сносно говорят по-русски. С некоторых пор постоянным клиентом лотка Кости стали критик Пол Хьюмен, сотрудник нью-йоркского журнала. Впервые этот забавный коротышка с несмываемой улыбкой На розовом пухлом личике, одетый неброско, стриженный «под голяк», как «новый русский», возник как-то под осень в субботу, когда на парапете у подземного перехода появляются «закованные» в кожу с клепками молодые баркашовцы в высоких омоновских ботинках. Они раскладывают на граните нацистские брошюрки и листовки, нацистскую газетенку. Сперва они приходили с нацистским знаменем, но милиция расценила это как открытую агитацию и попросила их убраться. Тогда баркашовцы стали появляться без атрибутов и символики, без всякой помпы, лишь бы распродать печатную продукцию. Брошюры стоили по двадцать рублей: «Русский фашистский путь», «Идеология «колеса жизни». Газетенка шла по десять рублей. Она пользовалась наибольшим спросом. За час уходило до ста экземпляров. Брошюр — не больше двадцати штук. Брали молодые люди. Скорее из любопытства, чем пристрастия к нацизму. И именно в эту субботу накатила милицейская проверка из Центрального округа. Местные милиционеры получали от баркашовцев мелкие подачки и с сонным видом проходили мимо. «Цаюшники» накинулись на баркашовцев, хотели их увезти, но те с достоинством отбивались: