Аракчеевский сынок - [96]

И тотчас же этот, в звуке возникший, образ девушки, с серебристыми волосами, с чудными глазами, умиротворяюще подействовал на Шумского. Он вздохнул глубоко, поднял глаза, и его друзья сразу увидели перемену во взгляде.

– Михаил Андреевич, что с тобой? – заговорил Квашнин, сразу поняв, что приятель теперь пришел в себя.

Шумский вздохнул, провел рукой по лбу и выговорил:

– Голова тяжела. Вот теперь ничего не помню, чудное дело. Как я сюда попал: будто с неба свалился. Должно быть, сильно хватил он меня.

– Да что было-то? – выговорил Ханенко.

Шумский молчал, вздохнул, но затем, взглянув поочередно на Квашнина и на капитана, выговорил совершенно другим и спокойным голосом:

– Вы меня простите. Я вас буду просить. Вы уезжайте. Я теперь не могу ни о чем говорить. Мне хочется одному побыть, так вот полежать, подумать, покурить.

Шумский улыбнулся, а вместе с тем думал:

«Как я хорошо говорю! Какие слова выходят! Нет, это совсем не я, это он, деревянный человек так хорошо рот разевает».

– Мы тебя оставим, только ты ложись в постель, – услыхал он голос Квашнина.

– Да, да, я сейчас лягу. А вы поезжайте.

– Стало быть, ничего не было? – выговорил Ханенко.

– Ничего, ничего. Совсем ничего.

– Пистолет-то где же?

Шумский улыбнулся странной улыбкой, но добродушной.

– Отняли, – произнес он.

– Как отняли?

– Да.

– Ну, и слава Богу, – махнул рукой Квашнин и подморгнул капитану – бросить разговор.

Офицеры собрались и взялись за свои кивера. Ханенко был даже рад поскорее добраться домой после скверно проведенной ночи и тревожного дня.

Когда капитан уже был в столовой, выходивший за ним Квашнин вернулся назад, подошел к Шумскому и повторил:

– Ложись в постель, а я, пожалуй, в сумерки приеду.

– Да, – вдруг своим обыкновенным голосом отозвался Шумский, – да, Петя, приезжай в сумерки, приезжай, надо: ты мне скажешь – ты добрый, ты меня любишь – ты скажешь, зарезал, или не зарезал.

– Что ты! кого?

– Ты скажешь, ты узнаешь в Петербурге и скажешь, а я не знаю, зарезал он меня или нет, кажется, сдается – да.

– Фу, ты, Господи! – произнес Квашнин как бы себе самому и растопырил руками. Он не знал, что ему делать, уезжать или оставаться.

– Ну, слушай, Михаил Андреевич: часа через два я уже буду здесь, а ты, будь друг, ложись в постель.

– Да, хорошо, – охозвался Шумский.

Квашнин вышел в противоположную дверь, прошел в коридор и крикнул Шваньского. Его не оказалось дома.

– Черт бы его взял! – выговорил Квашнин. – Таскается, когда не нужно. Василий! приглядывай за барином, он что-то не хорош, будто не по себе. Уложи-ка его в постель, а я через часа полтора буду здесь.

Квашнин вышел в прихожую, где его дожидался Ханенко, и оба вместе вышли на улицу.

– А ведь он свихнулся, – проговорил Ханенко. – Ведь он почти и совсем безумным выглядит.

– Нет, капитан, это пройдет. Он силен, у него все сильно – и руки, и разум. Его так легко не сломаешь.

– Но что же такое могло с ним быть, что огорошило?

– Я к нему через часа полтора вернусь. Успокоится – расскажет. А вы бы вечером приехали?

– С удовольствием, – отозвался капитан, – только вот что, до вечера-то, пожалуй, его уже успеют заарестовать.

– За что?

– Как за что? Вы разве верите, что он ничего не натворил?

Квашнин не ответил и сделал движение рукой, говорившее: «Нет, тут что-то не то»!..

Офицеры расстались и разошлись в разные стороны.

LI

Квашнин был на столько взволнован всем, что случилось с приятелем и, в особенности, отказом барона, что теперь вдруг невольно задал себе вопрос: «Что же – так его оставлять? Не помочь, чем можно? Стало быть, поступить, как и все эти блюдолизы? Кутить на его счет умели, а теперь, хоть год свисти, никого их не досвищешься. Надо помочь».

Но Квашнин остановился в недоумении. Он не знал, что он может сделать. И вдруг внезапная мысль осенила его. Не поехать ли ему в качестве друга тотчас же к барону и просить словесного объяснения, так как послание его чрезвычайно темно и ничего не объясняет.

«Пускай он мне прямо скажет все, назовет причину, которая понудила его на такой резкий шаг».

Квашнин решился сразу. Съездив домой, он надел новый мундир и менее чем через час после того, что он вышел от Шуйского, он уже входил в дом барона.

Человек пошел докладывать. Квашнин, назвавшись человеку, велел прибавить, что он является по весьма важному делу. Барон, узнав, что имеет дело с гвардейским офицером, приказал просить к себе в кабинет.

Уже двигаясь через столовую, Квашнин вдруг вспомнил нечто и невольно остановился. Ведь он когда-то беседовал с бароном, изображая из себя Шуйского.

«Ну, все равно, – подумал он, – теперь уж не до того».

Когда офицер переступил порог кабинета, барон двинулся к нему и, приглядевшись, приостановился. Он вспомнил лицо этого молодого человека, это тот самый, который когда-то играл с ним комедию, назвавшись Шумским. И у барона тоже явилась та же мысль: «не до того». Зато барон тотчас же догадался, по какому делу и от кого является офицер. Он поэтому не счел возможным подать руку и сухо попросил садиться.

– Вы, конечно, от г. Шумского? – произнес Нейдшильд.

– Нет, барон. Я являюсь по его делу, но он не знает, что я теперь у вас.