Аракчеев - [4]

***

А. С. Пушкин сказал немало насмешливых и дурных слов о графе Аракчееве. Помимо широко известной ныне эпиграммы о нем:

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? Преданный без лести,

Бляди грошевый солдат[4]

поэту приписывали также две маленькие эпиграммки:

1) «В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон:

Кинжала Зандова везде достоин он».

2) «Холоп — —!

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата

Иль смерти немца Коцебу…

………………………………………»

Следует, однако, заметить, что если подобные ругательства в адрес Аракчеева действительно выпалил Пушкин, то сделал он это в молодом еще возрасте — в пору, когда человеку вообще свойственны резкие, категоричные суждения о людях. Да и не знал он тогда Аракчеева, потому что если бы знал, то не сказал бы о нем: «Без ума, без чувств, без чести».

В 1834 году повзрослевший, посерьезневший поэт — отец семейства — по-другому будет оценивать графа Аракчеева. В беседе со Сперанским — 2 апреля — он назовет его «гением Зла». А это совсем не то же самое, что, скажем, «злой человек». Это даже и не «злой гений». К тому же Пушкин написал в своем дневнике слово «Зло» с большой буквы — следовательно, он подразумевал здесь не само по себе явление, а его символ. Представляя Аракчеева «гением Зла», Александр Сергеевич выражал тем самым лишь мысль о том, что этот человек — символ зла!

Менее месяца спустя поэт сообщал в письме к своей жене о смерти графа. «Аракчеев также умер, — замечал он и добавлял удивительную фразу: — Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться»[5]. Удивительным в этой фразе было не столько выражение Пушкиным своего сожаления о смерти Аракчеева — оно вполне естественно: человек умер! Удивительны слова «свидеться и наговориться». Мрачный временщик, в которого поэт метал когда-то пропитанные ядом эпиграммы, стал годы спустя чем-то ему важен и дорог. Пушкин явно понял в Аракчееве нечто такое, чего ранее не понимал…

П. А. Вяземский писал на склоне своих лет[6]: «Ясно и очевидно, что Аракчеев был не вполне тот, что мерещится нам в журнальных легендах, которые поются с такою охотою на удовольствие общественного суеверия». Но каким человеком был на самом деле Аракчеев? Можно ли нам, живущим через двести лет после него, воссоздать подлинный его образ?

Тело человека только оболочка для его духа, и, кто знает, может не постоянная, а временная, наподобие той, что имеет бабочка в пору, когда созревает для полета. Всего главнее в человеке дух. Его-то и возможно оживить спустя столетия. Особенно если человек оставляет после себя что-то — в письмах ли, записках, сочинениях или в памяти людской. Собрать это оставшееся воедино, соединить да окропить «живой водой» — и предстанет наяву душа жившего когда-то человека, пусть не во всей своей полноте, но всего лишь в очертаниях…

А «живой водой» будет в данном случае — сочувствие и понимание!

Глава первая «ПОСЕЕШЬ ХАРАКТЕР — ПОЖНЕШЬ СУДЬБУ!»

Ранним утром июля 19-го дня 1783 года к дверям Артиллерийского и Инженерного Шляхетского кадетского корпуса в Петербурге подошли два человека — мужчина пожилых лет и мальчик-подросток, его сын. Необычайно исхудалые и усталые фигуры их никого уже не удивляли — к ним привыкли, как привыкают к колоннам и другим предметам внутреннего убранства здания. В течение шести последних месяцев изо дня в день приходили они сюда для того только, чтобы показаться на глаза директору корпуса и молча ему поклониться. Таким способом они пытались напомнить ему о себе и о поданном еще в январе прошении о зачислении мальчика в кадеты. Но робкие их движения никак не влияли на директора — каждый раз он безмолвно проходил мимо, и прошение оставалось без ответа.

В этот день, однако, с отцом и сыном что-то произошло. Изможденные их фигуры проникнуты были какой-то особенной обреченностью — такой, при которой и у самых робких, неуверенных в себе натур появляется решимость.

Они вошли в здание корпуса и встали на ступеньки директорской лестницы. Принялись ждать. Вот наконец директор вышел из своего кабинета, двинулся по лестнице, приближаясь к стоявшим в низком поклоне отцу с сыном. Безусловно, он бы и в этот раз прошел с равнодушием мимо, но вдруг мальчик, доведенный отчаянием до предела, распрямился, судорожно качнулся вперед и со слезами — нет, не в глазах, а в голосе — заговорил:

— Ваше превосходительство! Примите меня в кадеты! Мы ждать более не можем, потому что нам придется умереть с голоду. Всю жизнь буду благодарен вашему превосходительству и буду молиться за вас Богу! Батюшка мой не вытерпит и умрет здесь, а я за ним!

Выплеснув из себя эти слова-всхлипывания, мальчик облегченно заплакал, и столько было в его плаче чувства, что не выдержал, залился слезами и отец.

На сей раз директор не прошел мимо. Остановившись подле отца с сыном, он спросил, какая у них фамилия и когда они подали прошение. Получив ответ, вернулся к себе в кабинет. Через несколько минут вышел с запиской и, подавая ее мальчику, сказал: