Аракчеев: Свидетельства современников - [96]

— Я вижу, что Бог меня любит. Я не знаю еще случая, который бы огорчил меня. Даже мое Грузино и мой сад поминутно приводят меня в восхищение.

Из этого можно вывесть общее заключение, что человек прежде смерти не может похвалиться своим счастием. <…>

Вечером я явился к графу, и внимание его ко мне еще более удвоилось. Он знал чистую и глубокую преданность мою к Императору Александру, и потеря сего великого Монарха еще более связала наши чувства. На другой день, в пятницу, он был с докладом у Государя и испросил мне Высочайшую аудиенцию — знак особого его внимания и милости Государя. Милость эта тем сугубее была велика, что я один из всех удостоился этой чести.

В субботу, в 12 часов, я имел счастие представляться Государю после саксонского посланника. Отеческий прием Царя увеличил мое счастие и удвоил мою преданность.

На другой день я благодарил графа за доставление мне случая видеть вблизи Государя. Он рассматривал улан, присланных от Коровкина[494] и Витта. Сохраняя прежний тон, он диктовал свою строгость в передаче приказаний. Потом, введя меня в кабинет, начал говорить:

— Пока я служу, я не переменю моих правил; да и тебе то же советую. У вас, конечно, теперь толки: граф упал в милости Царя. Ну, можно его теперь и не слушать. Нет, я этого не допущу прежде моей смерти. И пока я буду управлять, я все буду тот же граф Аракчеев. Но когда не буду служить, приди кто хочешь — хотя бы и ты — и брани меня под окном, я не скажу ни слова; а кто придет ко мне на двор, того попрошу вон, а если не послушает — пошлю за полицией. (Это был голос павшего вельможи, которого один взор, даже одно имя приводило в трепет всю Россию!) Вот расскажи это всем и внуши, что граф не упал и что ему должно по-прежнему повиноваться. Конечно, я уже стар и слаб — никуда теперь не гожусь. Я скоро еду за границу: год меня не будет — и тогда посмотрим, что будет с вами и со всем вашим поселением. Я ничего не хочу и всем доволен; моя драгоценность — вот эти письма (подает мне целую связку собственноручных писем Императора Александра). Читай, ты увидишь, что это писал не Д. [то есть не Дибич?], а сам Государь. Цари не имеют таких писем. Я их напечатаю и покажу целому свету.

Я, из скромности, хотел только пробежать, но граф заставил меня прочитать все.

— Конечно, — сказал я, — ни один подданный не излил бы на бумаге столь высоко и столь искренно чувств своего Государя, как сам Государь. Это язык и чувство богов, а не человека.

Граф, принимая от меня письма, сказал:

— А теперь он несчастлив, я несчастлив — мы оба несчастливы.

И, поцеловав их с горестным чувством, положил в комод.

Один дом графа клал уже тяжелую грусть на человека. Прежде в нем заключалась служба России, а может, и Европы. Каждая стена говорила о памятниках великих происшествий. Теперь все пусто, и, кроме литографских камней, не видно было ни одного стола, с которого прежде рассыпались перуны собственного его Ватикана[495]. Теперь все еще больше в нем опустело, и грустное чувство скоротечного счастия доказывает только ничтожность нашего счастия.

Когда я откланивался графу, он с удивлением спросил меня:

— Неужели уж ты едешь? Поэтому ты не так, как другие, не ищешь и не даешь пышных обедов и не составляешь себе новых партий.

Это произнес он с горьким тоном против тех, кои накануне почти ползали подле него и теперь оставили.

В апреле, кажется, граф уехал за границу. Клейнмихель заступил его место. <…>

История графа Аракчеева из собственных его слов, сообщенных в течение всего нашего знакомства

Граф Алексей Андреевич Аракчеев — сын отставного майора, человека бедного, но строгого. Мать его происходила из небогатых дворянок и заменяла у отца и ключницу и кухарку. Граф часто говаривал, что она, по мановению отца его, а ее мужа, должна была, не разбирая времени, бегать сама в отдаленный погреб и приносить сама все, чего бы ни потребовал муж.

Когда графу совершилось 7 лет, отец привез его в Петербург, чтобы отдать в корпус. По тогдашнему порядку вещей, должно было новицианту, или принимаемому кадету, иметь собственный свой фрак, стоивший не более семи рублей. Но фрака этого отец графа сделать был не в состоянии (так-то деньги тогда были редки!). Итак, отец графа, несмотря на все слезы сына, готов уже был взять последнего назад в деревню и предоставить судьбу его жребию обыкновенного хода. Но, быв убежден отчаянием и слезами сына, которому, видно, не совсем сладко было при отце, решился прибегнуть еще к последнему способу. Вот он: С.-Петербургский митрополит[496], имея правилом всякую субботу раздавать бедным некоторую часть денег, питал в отце последнюю надежду: не поможет ли он ему, услыша нужду, от которой зависело счастие молодого человека. Итак, в назначенный день отец с сыном пошли к митрополиту и ожидали его выхода. Граф говорит [автору]:

— Я и теперь помню еще эту ступеньку, на которой, среди других нищих, заняли мы свое место.

Митрополит вышел, обошел всех и дошел до Аракчеевых. Вид майорского мундира сделал на него впечатление, и он неравнодушно выслушал виды старика Аракчеева. Но потому ли, что и для митрополита семь рублей составляли большую сумму, или потому, что он в раздаче милостыни не хотел отступать от своих расчетов, он дал Аракчеевым 150 копеек, а в остальной сумме извинился собственными недостатками.