Арабская стенка - [3]

— Потрясающую новость принесла, Наталь Кирилловна! — зачастила Шурочка. — Ты про Мосолова слышала, про доктора наук?

— Нет, лапочка, а что такое?

— Весь город об этом говорит.

— А что такое?

Аким с тоской наблюдал, как из-под его ботинок натекает на паркет черная лужица, и прикидывал, сколько ему сидеть здесь, забытому и в неприюте?

Про Мосолова Шурочка ему рассказывала дома, но коротко, скупясь на краски, тут же она выложится — на рисует картину объемно, со всеми подробностями. Это уж как пить дать. Не для мужа берегла она такую шикарную историю. Помянутый Мосолов, холостяк и в возрасте чуть за шестьдесят (жена его скончалась, дети выросли и разъехались по белу свету), приударил за лаборанткой на своей кафедре. Муж лаборантки вечно в командировках, а профессор — тот рядом, ухаживает галантно: цветочки среди зимы дарит, колечки, ожерелья, на оперетту приглашает и на чай напрашивается. Да. Раз отказала, два, значит, отказала, но за подарки когда-то и расплачиваться надо, коли брала с благосклонностью! Куда деваться-то? Пригласила однажды. Попили чайку ну и — хе-хе! — у профессора-то возьми и случись инфаркт миокарда. Врачи категорически запретили шевелить больного. Лежит он таким образом у лаборанточки в однокомнатной квартире недвижно, а муж телеграммы стучит бесперечь такого содержания: «Люблю, незабвенная. Скучаю. Скоро буду».

Аким успел выкурить сигарету, а Шурочка лишь дотолкалась до того момента, когда профессор преподнес впервые своей молодой сотруднице букет гвоздик. Женщины только выяснили еще, что этот самый Мосолов работает не в том институте, где преподает Наталья Кирилловна. «Так и уйду не раздевшись!» — подумал Бублик и громко откашлялся, чтобы его имели в виду, но его не имели в виду, тогда он полез в карман за новой сигаретой.

Шурочка скинула пальто, бросила его на колени мужу, не оглянувшись, и приникла к зеркалу, не прекращая ни на минуту работать языком — она говорила про библиотеку Мосолова, одну из самых богатых в городе. Наталья Кирилловна стояла за спиной Шурочки, мимолетно заглядывая в зеркало, висевшее на стене, встряхивала волосами и без устали смеялась — звенела, будто колокольчик, в предчувствии интриги, потом она стала размахивать руками и ударила Акима тарелкой по носу. Хорошо, что удар получился вскользь, иначе бы пустила она ему юшку! Гость поспешно встал, потому что тарелка маячила близко, обдувая лицо холодком, повесил плащ на крючок и зычно спросил:

— Наталь Кирилловна, тряпочка у вас найдется? Следы я тут оставил, так неловко.

Шурочка как раз рисовала в подробностях квартиру профессора, четырехкомнатную и в персидских коврах. — Тряпочка-то найдется у вас?

Бесполезный был вопрос насчет тряпочки — стрельни сейчас из пушки, тут бы и выстрела не услышали. Шурочка выстраивала сюжет в детективной манере со словами «в один прекрасный день», «однажды туманным вечером» и «круг явно сужался». Наталья Кирилловна перестала дышать, губы ее были испуганно полуоткрыты. В кроличьих глазах Шурочки, чуть раскосых, бегали сухие огоньки, голос ее дрожал, повествуя о том, как Мосолов поднимался к лаборантке на двенадцатый этаж (лифт, как всегда, не работал!), как лицо его принимало синюшный оттенок, тем не менее он шутил, он будто бы даже сказал такие слова: «Вы, Леночка, живете под самым небом, и это справедливо: ангелы живут высоко и спускаются к нам не часто».

Аким нашел тряпку в ведре, стоявшем возле унитаза в уборной, вытер паркет, вытер свои туфли и по широкому коридору с застекленными дверьми по обе его стороны побрел в поисках кого-нибудь живого. Он не забыл прихватить сумочку жены, в которой лежал подарок Феофану Ивановичу Быкову — хрустальная пепельница, тяжелая, будто гиря.

Коридор был пуст; окрашенный белой краской, он напоминал приемную платного дантиста, где дерут зубы, не спрашивая фамилии. Аким безусловно уважал Феофана Ивановича Быкова, но считал его человеком непрактичным. «Не мог разве квартиру себе подобрать поинтересней! — рассуждал Бублик, ступая вежливо и неслышно. — Кому-кому, а уж ему-то любую дадут. И в любое время». Быков два года назад развелся с первой женой, поженился во второй раз и переехал на новое место жительства, свил себе, так сказать, гнездо опять, расплатившись выговорами и блестящими видами на будущее. «Решительный мужик! — подумал Бублик. — Не всякий на такое пойдет». Акиму очень хотелось, чтобы Быков стал заместителем министра или даже министром по линии строительства — вариант не исключался — тогда бы, смотришь, и другим повезло. Лично сам Аким Никифорович втайне хотел попасть в Москву. Желание это было смутным, но настойчивым и непроходящим. Откуда и когда оно прорезалось, это желание, непонятно, но сама мысль о переезде в столицу вызывала тревожную истому.

Коридор привел еще к одной двери, глухой, без стекол. Из комнаты невнятно доносились голоса. Аким постучал согнутым пальцем по косяку, и его пригласили войти.

В угловой комнате с двумя окнами и балконом было трое. Сам Быков сидел за письменным столом. Стол глубоко и нежно отдавал шоколадом, отражая свет люстры. Управляющий почти лежал на столе, распластав на его глади тяжелые мужицкие руки. На его темени просвечивала плешь. Лицо у Быкова красное и длинное, нижняя губа оттопырена с постоянным выражением: «Я тебя прощаю, потому что ты глуп». Глаза у него всегда полузакрыты, будто управляющий или очень хочет спать, или только что с постели. Однако отчужденность, присутствующая на лице Быкова, никого не пугала. Напротив, кое-кто в пересудах за спиной упрекал начальника в излишнем либерализме и мягкотелости. Он, говорили, блестящий инженер, но неважный администратор, несмотря на то, что иной раз на рапортах Быков употреблял слова и обороты, не согласованные с цензурой.