С тех пор прошло много лет. Я живу в большом современном городе. И часто, просыпаясь, чутко прислушиваюсь к еще дремотному, редкому щебету пробуждающихся пичуг. И все жду, жду… Не раздастся ли звонкий голос птицы из моего детства? Песня жаворонка, который разбудит солнце… Это очень грустно сознавать, что птицы из детства не прилетают в твою полную забот взрослую жизнь.
Детей часто называют сладкоежками. Это правда. Но не все знают, что они еще и «кислоежки». Я знаю это по себе, по своим детям, а теперь и по внукам. Особенно вкусен зеленый виноград. Еще твердые холодновато-зеленые ягоды мы рвали вместе с Хазаром — соседским сыном. Я жую эту кислятину, а он морщится, передергивает плечами. Но со временем и он пристрастился к зеленому винограду. Только разве скроешься от бдительных бабушкиных глаз… Стоило ей заметить, что мы вертимся в винограднике, — такой крик поднимала! «Заболеете! Отравитесь!» Тогда мы придумали выход — стали делать вид, что играем в прятки.
Мы с самым невинным видом покидали виноградник, уходили за дачу и, устроившись в укромном местечке, делили добычу. Так продолжалось несколько дней, но в конце концов наблюдательная бабушка разоблачила нас. Игру в прятки пришлось прекратить. С тех пор мы повадились на соседские виноградники.
Так продолжалось почти до конца лета. В конце августа приходил, как говорится, и на нашу улицу праздник. Бабушка давала нам по корзине и посылала за виноградом. С нами шли и дедушка с мамой. Я садилась на корточки и со знанием дела, как взрослая, осматривала каждый куст виноградник умеет прятать свои налитые медовым соком гроздья. И еще я боялась пчел. Их гнезда величиной с кулак в основном лепились на шершавой старой лозе. Пчелы никогда далеко не отлетали — корма хватало и рядом. Они так обрабатывали ягоды, что от них оставались одни косточки и кожура. Я боялась этих диких мохнатых пчел с толстыми полосатыми брюшками и старалась собирать гроздья, которые лежали прямо на песке.
— Это песок превращает виноград в мед, — говорил дедушка, любуясь почти прозрачными, липнущими к ладоням кистями. — Не знаю слаще винограда, чем наш апшеронский. Потому что на горячем песке растет.
Что-что, а это я знала. И в самом деле, по раскаленному песку босиком ходить было невозможно, обжигало ноги. Однажды мне так напекло ступни, что пятки покрылись волдырями.
Собранный виноград мы высыпали в ахур. Это такой четырехугольный выдолбленный изнутри камень, он напоминает большую посудину с «клювом», откуда вытекает чистый, выжатый из винограда сок. Дедушка приносил из колодца студеную воду и поливал мне на ноги. Я хохотала без умолку. Я вообще была хохотушка, но так как бабушка вечно ворчала, одергивала, приходилось постоянно сдерживаться, особенно на людях… «Неприлично… Нехорошо…» А тут был повод, и я давала себе волю.
— Да уймешься ты наконец? — Бабушка легонько шлепнула меня по макушке. — Постой, ополосни еще разок. — И продолжала поливать из ведра на мои исцарапанные, искусанные пчелами колени.
Дедушка бережно взял меня на руки и опустил в ахур, прямо на кучу винограда. Вот тут уж я не знала удержу. Подпрыгивая, пританцовывая, я весело топтала виноград, ягоды щекотали мне ноги, я визжала и вскрикивала. Это было, наверно, очень смешно, — дочерна загорелый, пляшущий на винограде чертенок.
Надолго, на всю жизнь, я запомнила этот летний день, И счастливые мамины глаза… И теплый ветерок… И хлопавшие в такт моей пляске большие дедушкины ладони. Вот только бабушка…
— Да перестаньте вы веселиться! — раздраженно крикнула она старику. Нашли время!
Дед как-то съежился, перестал смеяться, сникла и мама, словно бабушкин окрик разрушил радость. Такая уж она была, наша бабушка. Все рядом с ней тускнело, делалось будничным, скучным.
Но мне все равно было весело, потому что я топтала ягоды, они пружинили и лопались под ногами, виноградный сок постепенно наполнял ахур до краев и ленивой струйкой стекал в кувшин.
Из виноградного сока бабушка варила дошаб — патоку. Сначала она клала в мешочек ширихак — такая особая глина, — она не дает дошабу бродить, затем наливала сверху смешанный с водой виноградный сок. Сок капал в большой медный таз, и когда он наполнялся, бабушка разбивала в него яйца. Потом ставила таз на огонь и долго помешивала варево половником. Сок густел, становился клейким, на нем появлялись островки желтоватой пены. Бабушка собирала пенку в блюдце, а я подкрадывалась и, обмакнув палец в пенку, слизывала ее.
Вот тогда появлялся дед с большой спелой айвой. Он делал это каждый год, поэтому не спрашивал разрешения у бабушки. Ароматную айву дед опускал в дошаб.
Айва на глазах розовела и делалась похожей на прозрачно-золотистую луну, когда она вылезает из моря. Еще до того, как мне давали попробовать, я уже знала, какая она по вкусу. Я, можно сказать, мечтала об этой минуте.
Когда дошаб бывал готов, бабушка переливала его в большие глиняные кувшины — бардаги — и оставляла на зиму.
— Бабушка, налей немножко дошаба в блюдце, — канючила я.
Черные глаза старухи исподлобья косились на меня.
— Нельзя, это на зиму.
— А почему «на зиму», почему нельзя летом?
