А спустя миг это фото стало блекнуть, размываться. Проступило другое фото — черно-белое, выцветшее. Абрис улицы был прежний, но небо опустилось ниже, и встали теснее дома. Чуть накренился в повороте деревянный трамвай, над фарой читалась табличка MURANOW, а над кабиной вагоновожатого, в том месте, где у трамваев номера, белел круг с геометрически безупречным символом. Регулировщик в длиннополой шинели поднял руку с жезлом, в окне бельэтажа остановилось, вполуоборот, испуганное женское лицо. Замер, подняв ногу над водоотводной канавкой, прохожий в темной шляпе с провисшими полями.
И это фото тоже дрогнуло, и исчезло, а тут же возникло иное.
Нестройная колонна, баулы, узлы, белые лица, звезды на рукавах и обшлагах, дети поспешают за взрослыми.
И еще раз сменилось фото — полуобрушенная стена, осевшая влево танкетка, опрокинутая афишная тумба, жирный дым и искряные пятна автоматных очередей из подвального окна.
Гаривас сильно потер лицо, вытащил из пачки сигарету, зажал губами.
Стась тронул машину со светофора. Колесики скейта цокнули об асфальт. Полицейский достал из планшета штрафной талон. В фаэтон стала усаживаться молодая компания.
«Форд» миновал пригороды, здесь улица раздалась в просторную трассу с разделительным барьером. Стась включил радио, зазвучал сильный голос Маришки Верес. Гаривас чиркнул желтой зажигалкой «Крикет» и глубоко затянулся. В висках у него мерно гудело, словно кто-то дергал басовую струну. …Ах, как зовет эта горькая медь — встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь…
Стась вывел машину на шоссе к Окенце, прибавил скорости, и в приоткрытое окно туго ударил теплый ветер.
