Аппендикс - [35]

Здравствуйте. У моей золотой рыбки оранды растет нарост на голове, в связи с чем на один глаз она полностью ослепла, так как он его закрыл. И на второй наполовину тоже… Что можно с этим сделать? С чем это связано? Помогите, пожалуйста. Спасибо.

Если на тебя надевают наручники, значит, боятся твоих рук. Если налепляют скотч на лицо, значит, не хотят, чтобы изо рта вдруг вырвался огонь. Если тебя привязывают скотчем к сиденью, значит, ты необходим именно на этом месте. Сиди и не двигайся, а то будет трудно дышать. Сейчас тебя отвезут домой, как маленького шаловливого беглеца. Ай-яй-яй! Ну? Набегался? Если тебе не заклеили глаза, значит, они не представляют никакой опасности, и тебе разрешено разглядывать окружающих пассажиров, встречаться с ними взглядами, подмигивать им, если хочешь. Можешь плакать. Это никому не опасно. Слезные канальцы, как видно, у тебя еще не засорились и хорошо натренированы. В самолете холодно? А кто тебя просил вообще здесь материализовываться, чтобы потом таскаться по пляжам и городам, надоедая людям, которые тоже вот с немалыми жертвами выбрались подышать воздухом среди груды тел загорающих соотечественников или просто идут, в отчаянии подсчитывая, что осталось после налогов, взносов и выплат: «Синьора, синьора, ну купите фенечку». «Начальник красивый, приобрети сережки для своей любимой».

Недалеко от Хадира сидел Маттия. Ему тоже был двадцать один год. Прекрасный возраст. Он летел на каникулы в Ливию к своему отцу-предпринимателю и всю дорогу не сводил глаз с Хадира. Маттия был добрым юношей, и даже преступников ему было жалко. Ведь если человека держат в такой броне, значит, он по меньшей мере убийца, а по большей, может быть, даже террорист.

Маттия хотел мира на земле и любил рыбок. Его золотая рыбка оранда страдала наростом, и он разослал по миру клич о ее спасении.

Рыбка будет спасена, – стучало сердце Маттии, готового к объятиям отца.

Хадиру тоже очень повезло в Ливии. Ему сломали только два ребра. Его кровь осталась на стенах, которые были уже испачканы высохшей кровью других, но она была восстановима, у Хадира наверняка были хорошие анализы. «Даже без двух передних зубов он все равно видный парень», – решила Алзахра, когда через два месяца Хадир вернулся из Трипольской тюрьмы. «Хадир светоносный, он указывает путь, он дал напиться пророку Мусе, он узнал тайны мира», – повторяла мать и плакала то ли над сыном, то ли от счастья, что он вернулся.

Чтобы набрать денег на первый отъезд Хадира, его семья продала двух коров, и теперь однорукий отец ходил по улицам, как слепой, опуская глаза перед теми, кому задолжал, так что Хадир вернулся, только чтобы снова уехать. За год работы в Ливии он накопил денег и снова приплыл в Италию. Зато теперь не только язык, даже руки не могли выдать его подноготную. Он называл себя палестинским беженцем, и на его пальцах не было морщин. Больше отпечатки прошлого не могли запачкать его будущее.

«Будем продвигаться в Северную Европу, – составлял план Хадир за день до того, как его увели в наручниках в сторону грохочущего ночи напролет самолетными винтами, дышащего дизелем в окна их бараков аэропорта, откуда отправлялся самолет в Ливию. – Наплюй, что почти не кормят, что в такую жару дают лишь одну литровую бутылку воды в день на двоих, терпи, придется ждать. Может быть, придется ждать очень долго, но главное – мы выжили и будем свободны».

«Кто знает, доплывет ли он в третий раз?» – смотрел Амастан вслед конвою. Медная копна волос Хадира, словно корона, поблескивала под солнцем, пока, все уменьшаясь, не стала дрожать в его глазах, превратившись в зеленоватое пятно, – впервые за долгое время, набухшие в тучах отстраненности, грянули слезы. Он задыхался, уткнувшись от стыда в тонкий, засаленный поролоновый лежак на полу. Но никто здесь не обращал внимания на нервные срывы, люди привыкли не замечать друг друга, если дело, конечно, не касалось одного обмылка, выданного на двадцать человек, желающих помыться. В лагере можно было повсюду наткнуться на тех, кто покончил с условностями общения. Если они и говорили с кем-то, то только с тенями и духами. Словно привидения, шаркая выданными резиновыми шлепанцами, переступая босыми ногами, если их не досталось, бродили они взад и вперед, проваливаясь взглядом в пустоту, молились на разных языках, пели со слезами псалмы, восхваляя Господа за спасение от погибели. Из Гамбии, Гвинеи, Сьерра-Леоне, Ганы, Либерии, плавающая в старых тазах по морям, путешествующая в набитых грузовиках и во внедорожниках через пустыню, здесь была, кажется, вся Африка, и впервые Амастан начал ощущать себя ее частью.

У меня такая проблема. Я боюсь ослепнуть. Зрение у меня стопроцентное, но я все равно думаю только об этом. Подскажите, что делать? Как с этим справиться?

«Может быть, и лучше, что он исчез так рано», – однажды поймал за серое крыло вылетевшую мысль Флорин. Прижавшись к иве, он вытирал влажные руки и лицо о кору. Он не отследил, когда же именно выдохлась его ненависть к хозяину и капралу. Теперь он был просто неприятен сам себе, но, пожалуй, у него больше не осталось воли, чтобы разбираться в собственных чувствах. Он разучился отличать соль островного моря от тамошней горьковатой речной воды и своих слез. Брел, как в полусне, и даже не в своем, а в тягучем сне, который снился кому-то другому. Сон пустыни, сон гор, сон случайно повстречавшегося амазигха, туманный mj-трип.