Апостол Сергей - [29]
В Киеве, на Владимирской улице, — Научная библиотека Украинской Академии наук. В библиотеке — отдел рукописей. Как все архивы, место не совсем обычное, временами странное, зачарованное, заколдованное, что ли. Тысячу раз написано и десять тысяч раз будет написано, как исследователь в архиве переносится в прошлое, забывает, сколько с тех пор прошло лет, веков… От частого повторения образ стирается, и рождается подозрение, будто это не совсем так: в конце концов архив — почтенное государственное учреждение, куда люди приходят писать диссертации, книги, статьи, то есть заниматься вполне современным делом, а не «переноситься»… Но даже тысячекратное повторение фраз вроде «архивная пыль приносит запах ушедших веков» и т. п. не может совсем зачеркнуть то обстоятельство, что ушедшие века и в самом деле являются. Автор, привыкший к архивам, все же однажды забылся и понюхал розовый листочек, несомненно, надушенный той ручкой, которая вывела несколько французских строк почерком немыслимого изящества… Но в 1970-х годах листочек уж пахнул бумагой; на нем стояла дата. 16 июля 1826 года.
Из шкафов отдела рукописей на Владимирской улице, всего одной строчкой на бланке заказа, легко вызываются добрые и злые духи: украинская старина, латинские стихи, разучивавшиеся в Софийской духовной академии, малабарская рукопись на 138 пальмовых листах, старинные записи запорожских песен, грамоты польских королей и красно-золотые фирманы турецких султанов, зеленый с застежками альбом юной помещичьей дочери мадемуазель Петрулиной, где твердым гусарским почерком какого-то Жана Черткова выведено:
150 лет назад за двести с лишним верст к востоку от Киева, в барском доме имения Хомутец, хранились тысячи писем, деловых документов, рукописей на многих языках, составлявших то, что мы бы сегодня назвали «архив Муравьевых-Апостолов». Но судьба разметала детей, неведомо куда забросила почти все бумаги отца. В двадцати же верстах от Хомутца, в Обуховке, жил сосед-помещик и поэт Василий Капнист, который уже не раз появлялся в нашем рассказе. Судьба этой семьи — более спокойная, благополучная, и потомки архив сохранили.
Написав на архивном бланке римское III и несколько пятизначных арабских чисел, вскоре вижу на своем столе более 170 страничек: это лишь небольшая часть писем, полученных Василием Васильевичем Капнистом с 1813 по 1823 год.
Мы прислушиваемся к громким голосам отцов, помня слова Юрия Тынянова.
«Апостол, урожденный Муравьев, вчера приехал на берег Хорола, желает знать о здоровий знакомых ему прибрежных жителей Псела. Он очень устал с дороги, и коль скоро немного отдохнет, то непременно будет на поклон к обуховским пенатам» (даты на письме нет, но водяные знаки на бумаге — 1815 года, а время написания — не позднее 1817-го).
Попробуем, «по Тынянову», договорить за него. Перед нами торопливая, но изящная «отписка», где не сообщается, зачем литератор, тайный советник и бывший посол во многих державах прибывает (и надолго) в те края, куда почта из столицы доставляется примерно через две-три недели, где гостя провожают за 50–70 верст, где подают «грушевый квас с терновыми ягодами, варенуху с изюмом и сливами, кутрю с молоком» и где образованный хозяин Обуховки, надевая на головы дочерей сплетенные им самим венки, разрешает говорить по-русски только за ужином, но особенно любит переходить «с французского на малороссийский».
Узнав, что Иван Матвеевич считает главной причиной переезда в эти края, постараемся услышать еще более главное — обещанный спор с детьми…
Но все по порядку, полтавские картины 20-х годов прошлого века не любят торопливости.
«Соседство Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, бывшего посланника в Испании, было для нас очень приятно… Промотав имение свое, он не имел средств… Отец мой посоветовал ему ехать к родственнику своему в Малороссию, что он и исполнил, получив от того четыре тысячи душ в потомственное владение и фамилию Апостола… Так как после смерти Апостола настоящие наследники, с досады, сожгли дом его и вырубили лучшую в саду столетнюю липовую аллею, то Муравьев помещался в то время в небольшом экономическом доме, стоявшем на плоском и низком месте, окруженном небольшим фруктовым садом. Он жил, можно сказать, роскошно. Несмотря на скромное помещение свое, роскошь его состояла в изящном столе. Он, как отличный гастроном, ничего не жалел для стола своего. Дородный и франтовски одетый испанец, мэтр д’отель, ловко подносил блюда, предлагая лучшие куски и объясняя то на французском, то на немецком языке, из чего они составлены, — с хозяином же он говорил по-испански».
Вспоминает Софья Васильевна Капнист (в замужестве — Скалон), одна из дочерей поэта; ее записки остаются важнейшим свидетельством и отчасти «договаривают» за Ивана Матвеевича и других тогдашних жителей Псела и Хорола.
