Апоптоз - [18]

Подвесной потолок с проступившими бусинами пота привычно – непонятно отчего – затрещал, вырвал меня из прошлого. Вода струилась по моей коже. Правой рукой я нащупала спелый прыщик на спине, зацепила его ногтем и победно смахнула, а потом опустила голову и уперлась в конусы своей груди с точечками траурно-черных волосков, неровно насаженных по кругу. Ниже пупка – неуверенная темная дорожка, пересекающая три равноудаленные кофейные родинки. Снизу на меня глядели синевато-молочные ступни в десять пальцев и с двумя выдающимися косточками, мешающими носить красивую обувь, говорят, эта болезнь балерин сильно помолодела. Последний, кто видел меня, как сейчас, в этом костюме Евы, излизав меня всю с ног до головы, так, что я чувствовала себя почтовой маркой, каждый раз с утвердительным придыханием сообщал, что да, я такая женщина, и мне это казалось странным, подобные откровения обычно произносят на пороге. В темноте тысяч и одной ночей я лежала и рассматривала его лицо, скривившееся в приступе сна, и никак не могла понять, что его, вот этого человека, который постоянно жалуется на жизнь и время от времени просит меня изъясняться менее метафорично, родил кто-то такой же, как и я. Конечно же, в страшных мучениях, ведь только ангелы размножаются без боли. Он тогда спал рядом со мной и даже не догадывался, что, во-первых, метафоры сбываются. Во-вторых и далее, что в отличие от меня, от его матери, от всех нас, женщин, он-то живет на полную кровь. Что существуют раны, которые не рубцуются, которые не заткнешь. Куда он сам же потом и входит, как в реку, не дважды и не трижды. То, что утекло, воротится, это мы знаем не понаслышке. Я рассталась с тем мужчиной, вместо вводного «это» он говорил «этот».

Я выключила душ, вылезла из ванной и оказалась в квартире одна, но это ненадолго. Не вытершись и не включая света – благоволю обитать во мгле, – я прошла в спальню, оставляя за собой следы в водяных подтеках. С перекладин усталой сушилки я стянула мохнатое полотенце и чистые трусы, задержавшись взглядом на книжных спинах, поваленных ничком или навзничь. Господи, сколько же денег потрачено на слова, на общение с мертвыми, на вымалчивание, вымаливание. Целое состояние. Тысячи и тысячи предложений, страниц – и все ради поиска и обнаружения тех, своих, кто что-то знал, догадывался или догадался. Кто пытался шептать в бумажное зеркало, что тайна все-таки есть, ребятёнок, что она начинает существовать с самого рождения, тебе не показалось. Вот она, моя настоящая родня, кто ближе живых, с кем можно часами говорить без столоверчения, свеч и маятников. Но они все хуже чем умерли, они замолчали. Абонент навсегда недоступен, но сообщение можно оставить[2]. Вот я и оставляю, как могу, на чем могу – на мыслях, бумаге, деле, прямо в процессе выясняя, что же хочу сказать. Дойдет – не дойдет, не важно, обсудим позже, когда предоставленный лимит будет исчерпан. Вместе расставим точки над «е», благо места там много. Времени, надеюсь, тоже.

Мой влажный глаз сканировал знакомые имена и фамилии на обложках, затушеванных полумраком, и неожиданно остановился на томике небольшого французско-русского словаря, который я не открывала, наверное, со времен студенчества. Он перешел мне по наследству от кого-то, кто жил в комнате общежития до меня. Передать его следующему жильцу я не решилась, книги мне как дети, даже если не свои. Я помню, что использовала словарь этот чаще для гаданий, чем по назначению, – все давно есть в интернете. Схема была простая и всем знакомая: внутри себя нужно задать вопрос, открыть выбранную книгу и загадать номер страницы и строки, сверху или снизу. Выпавшее предложение, тут – слово и есть ответ на заданный вопрос. Важно понимать, что отвечает тот, у кого спрашиваешь, – прямо как в жизни. Мужчина, женщина, молодой, старый. Умерший или живой. Я же спрашивала не у человека, я спрашивала у языка. И наверное, именно поэтому ответы часто были сложнее самих вопросов, сами ставили вопросы под вопрос, предлагая мне своеобразный плезир дё репондр. Я решила повторить себя пару лет назад: всунула руку в угольную щель, чтобы выудить тот самый корешок, чуть приподняла увесистую стопку и взяла нужную книгу, как женщину. Подушечкой большого пальца прочитала вдавленное название – все верно, он, арь слов, оръ слов, – и вынесла его на свет. Долго думать не пришлось, главные вопросы голову не покидают. Я закрыла глаза и представила себя числом. Кто я? Какое я? Сколько меня? Во мне точно есть 1, наверное, есть 9, да, наверняка, хотя не точно, 2 не вижу, не чувствую, 3 слишком шипящая, ядовитая, не знаю, холодная, бесцветная, 4 какая-то колченогая, будто оступилась, туда же и 5 – ей сломали позвоночник, 6 похожа на младенца в утробе или в банке, 7 слишком пошло, 8 не остановить. Не знаю, не знаю я. Пусть будет 243 страница, вторая справа. 243, вторая справа. 254, 251, 247, 243. Что. Что это за бред. Боже, ну нет. Еще чего придумал. Да никогда в жизни. Сделай это сам. Словарь, конечно, за словом в карман не лезет.

Ответ французского оракула мне совершенно не понравился, не подошел, но выпускать книгу из рук мне не хотелось (не виделись сто лет), поэтому я начала просто листать страницы, пытаясь смахнуть зреющее раздражение и досаду. С бумаги сыпались, летели слова, слова, слова, тысячи слов, знакомых и не. Я пыталась хвататься за них глазами, останавливать взглядом цепную реакцию, этот бумажный принцип домино, но одно крыло страницы сменяло другое, наслаивалось, нарастало, своим весом подавляя чернильный крик. Только сейчас я вспомнила, как же сильно мне нравятся словари, этот странный тип книг, где у каждого слова – свое, исключительное место, своя строка. Где все они – чистые, девственные, еще свободные от предложений, от фраз, от фразерства и ужасно похожие на новорожденных в роддоме, среди которых мне нужно узнать своего ребенка. И не одного. А все для того, чтобы составить свой собственный вокабуляр, понять свой собственный язык, в котором нельзя ошибаться. Ведь пока не научишься разбирать, что сам себе бормочешь под нос, с другими людьми поговорить не удастся. Лепетание – не разговор, а его попытка. Жалко только, что слова, как и дети, постоянно умирают, и я ничем не могу им помочь.