Апология, или О магии - [25]

73. Так он изо всех сил уговаривал и наконец уговорил меня, а затем препоручил моему попечению мать и брата — вот этого мальчика. В общих наших трудах ему от меня выходила кое-какая выгода, и приязненная наша близость становилась все теснее. Между тем я выздоровел и по настоянию друзей принародно произнес какую-то речь в городском собрании: слушателей набралось превеликое множество, они громко выражали мне свой восторг, все вместе кричали «отлично!» и столь же единогласно требовали, чтобы я навсегда остался с ними и сделался гражданином Эи, — а едва они разошлись, Понтиан воспользовался случаем приступить ко мне с главною своею просьбой. Общий глас народа он истолковал как вещий глас божий и изъяснил мне свой замысел выдать за меня, если я не возражаю, свою мать, к которой-де сватаются очень многие, но он-де доверяет только мне и только на меня готов положиться во всех делах. При этом он твердил, что ежели я откажусь от такого бремени ведь предлагают-то мне не красотку, а женщину посредственной наружности, да еще и с детьми, — ежели я по этой причине откажусь и в ожидании красоты и богатства останусь до поры холостяком, то поведу себя не как друг и не как философ. Было бы слишком долго припоминать и пересказывать, как я ему возражал, и сколько между нами было нескончаемых препирательств, и сколько он меня просил, и как настойчиво просил и не отступал, покуда наконец не добился своего. Не то чтобы за целый год совместной жизни я не успел приглядеться к Пудентилле — нет! я заметил и оценил, сколь щедро одарена она добродетелями, однако же я с такою страстью жаждал странствий, что женитьба казалась мне в то время докучною помехою. Впрочем, вскорости я и сам захотел вступить в брак со столь достойною женщиною — захотел ничуть не слабей, чем если бы стремился к этому сам и никем не побуждаемый. Тут и Понтиан убедил мать, чтобы она предпочла меня другим искателям, а после принялся с непомерною ретивостью торопить свадьбу, так что мы еле-еле добились от него краткой отсрочки: до тех пор, пока он сам женится, а брат его облачится в мужскую тогу, — тогда уж и мы сочетаемся супружескими узами.

74. Ей-богу, хоть бы можно мне было без великого ущерба для дела умолчать о том, о чем надобно теперь говорить! Хоть бы никому не показалось, будто я сначала совершенно простил Понтиану его поступок, который он так умолял простить, а теперь вот снова укоряю его за легкомыслие! Да, я согласен признать то, что было уликою против меня: действительно, после своей женитьбы он изменил своему же слову, разом отрекся от своих же намерений и принялся с упрямым упорством препятствовать тому, чего прежде добивался со столь же упрямою настойчивостью, — да, он готов был все стерпеть и все свершить, лишь бы помешать нашему браку. Однако же в этой бесчестной перемене собственного решения и в злой ссоре с родною матерью истинным виновником был не он, но да будет сие укором тестю его — вот этому Гереннию Руфину, которого никто во всем свете не сумеет превзойти ни подлостью, ни бесстыдством, ни развратом! Об этом-то человеке я по необходимости сейчас и расскажу со всею возможною сдержанностью и краткостью, а вовсе не сказать о нем нельзя, дабы не пропали все его труды — ведь он никаких сил не жалел, затевая против меня нынешнее обвинение! Да, это он подстрекал против меня мальчишку, это он сочинял ябеду, это он нанимал поверенных, это он оптом скупал свидетелей, это он оттачивал клевету, это он распалял и подстрекал Эмилиана — да и сам он повсюду без удержу бахвалится, что именно благодаря его хитроумной смекалке оказался я под судом. И рукоплещет он сам себе за подобные подвиги не зря, ибо воистину он — главный заводила всякой распри, главный сочинитель всякой лжи, главный построитель всякого обмана, главный сеятель всех пороков; воистину он — сущее вместилище распутства и похоти, сущее блудилище разврата, и чуть ли не с малолетства прославился он повсюду всеми непотребствами, сколько их ни есть! Еще мальчишкою — в те давние времена, когда не безобразила его эта вот плешь, — он дозволял сквернить себя всем, кому угодно было его обабить; а потом, уже в юности, плясал на подмостках говорят, плясун он был вялый и неуклюжий, однако же грубого любострастия неумелой его пляске хватало: ежели и было в нем что от лицедея, так это бесстыдство.

75. Даже теперь, когда он стар — да накажут его боги, ибо придется оскорбить ваш слух! — даже теперь весь его дом остается притоном сводника, и все семейство его запятнано развратом: сам — бесстыдник, жена шлюха, детки — под стать обоим! Хоть днем, хоть ночью дверь у него не на запоре, а пни ее ногой — и сразу нараспашку для загулявшего молодца, а под всеми окнами горланят песни, а за столом попойка за попойкой, а спальня всегда настежь для прелюбодея, и всяк смело заходи к жене, только вперед уплати мужу, — так что в прибыль ему даже и осквернение супружеского ложа. Да, раньше ловко торговал он собою, а теперь женою, и весьма многие с ним же самим — нет, я не лгу! — с ним же самим, повторяю, сговариваются, чтобы провести ночь с его супругою. При этом между мужем и женою заключено некое соглашение, а именно: которые посетители вручат ей изрядную мзду, тех никто потом словно не видит — когда захотят, тогда и уйдут; а вот ежели кто явится с пустыми руками, того по условному зову ловят как прелюбодея, и уж такой уходит не ранее, чем напишет заданный урок — точно как у учителя. И верно, что же еще остается делать бедняге, имевшему несчастье промотать немалое состояние, притом вовсе нежданное и добытое только отцовским жульничеством? Дело было так. Отец его, задолжавший слишком многим, предпочел деньги стыду: когда со всех сторон стали требовать с него уплаты по распискам и уже чуть ли не все встречные не давали ему проходу, словно полоумному, он воззвал к милосердию, объявил себя несостоятельным должником, поснимал с себя золотые перстни и прочие знаки гражданского достоинства и этим способом утихомирил заимодавцев, — а тем временем по-воровски исхитрился переписать почти все, что у него было, на имя жены. Нищий, разутый догола, зато надежно прикрытый своим бесчестием, он оставил этому вот Руфину три миллиона — я опять-таки не лгу! — три миллиона сестерциев на прокорм, ибо именно столько и безо всякого долгового бремени получил он из материнской доли, да притом еще и от жены доставалось ему каждодневно кое-какое приданое. Однако же за несколько лет этот усердный забулдыга все успел прожрать, пропить и протранжирить на всяческие непотребные пиршества, словно боялся, как бы кто не сказал, будто из добытых отцовским жульничеством средств у него еще хоть что-нибудь сохранилось: сей честный и благородный муж ревностно потрудился, дабы неправедное стяжание и расточилось бы неправедно — вот так и вышло, что от изрядного состояния уцелели у него лишь жалкое тщеславие да ненасытная прожорливость.