Апология - [4]

— Разве вы офицьянт?

Тогда дайте мне винца. —

Она скажет:

— Я лошадь.

Видите, какое скаковое у меня лицо,

и длинное,

как до зенита линия,

и хвост украшает мое пальтецо,

оно из лошадиной шкуры

и подчеркивает лошадиность фигуры,

и между моими копытами

конские яблоки рассыпаны,

а когда я бегу, я — конус

от праиндоевропейского «konjos».

Я скажу:

— Что ж, до свиданья, лошадь. —

Выйду по мокрым ступенькам на площадь,

и она, увижу, — последний ночной погребок,

не запертый на замок

и без крыши,

подниму голову как можно выше

и спрошу:

— Где Бог?

А на небе будет написано

самым спесивым курсивом:

Р Е М О Н Т

но все равно, очень-очень красиво.

февр. 77

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ

А Комсомольской площади пятно

бессонной толкотней обведено.

Три табора в горящих капюшонах,

три рынка факелов и кривотолки торжищ,

и переходы, как в речах умалишенных

с мельканьем лиц и глянцевых обложек.

Как-будто нитью склеил их паук

в трех богадельнях, в трех журналах приключений,

в трех вавилонских башнях встреч-разлук,

полудорожных тяжб и мелких денег,

статей расходов и пустых затей

с истерикой кассиров и детей.

Бесплатная ночлежка и больница,

пилюля против жизни параличной,

где лекарь в рупор лечит от столицы

гипнозом — городскою перекличкой.

Здесь блатари и лейтенантов жены

встречают неизвестного поэта,

здесь ходят проститутки и пижоны,

карманники и члены Верхсовета.

Здесь чумный дом приезжего народа,

кулиса зрелищ чванных и помпезных,

здесь сидя спят, здесь курят перед входом,

здесь говорят на тарабарщине отъезда,

здесь вечного крученья пересылка,

нет языков и общее смятенье,

здесь воздух бунта, звук его вполсилы,

здесь пахнет человеческой метелью.

16 апр.77

РОЗОВЫЙ ДОМ

В тоскливейший, гнилейший ноябрьский день,

когда ноют зубы у заборов и прохожих,

сырая штукатурка кидается со стен

на затылки крадущихся к птичкам кошек.

Все еще попадается гужевой

транспорт в виде задрипанных лошадок,

невероятно вежливых, кивающих вам головой,

но немножко нервных от труда и мата.

Они глубоко несчастны, и это легко понять,

если принять во вниманье их беспросветные будни:

скажем, вас с кирпичами стал бы гонять,

под трамваи вон тот краснорожий паскудник.

Гипсовые дурни в разных стойках сереют в садах,

простирая смятые кепки в воодушевляюще —

— монументальном экстазе,

но вороны хмуро гадят им на пиджак,

ибо ценят удобства превыше изящных фантазий.

Шоблы одяшек живописно гужуются у пивных,

маленько опухнув от пьянок и побоев,

и вслушиваются трамваи с разбитых мостовых

в их беседы и пенье речных гобоев.

Как приятно брести с непереломанным хребтом

по целительным улицам волжского Рима,

будто снова я, юноша, шествую в розовый дом,

где желалось и мне умереть на руке у любимой.

28 ноября 78, Горький

x x x

Руки свести — мост.

Губы свести — мозг

тысячи синих рыб

бросит туда — где ты,

где твоих ресниц

дугообразный тростник,

где египетский сон

в беге песчаных волн,

где отстал фараон.

Мы на поруки времен

приняты из тюрьмы,

выдвинуты из тьмы

подобьем блестящих перил

всем дугового моста, —

помнишь, я сотворил

тебя из ребра так,

как я хотел

тысячу жизней назад,

так, чтоб края тел,

как половины моста,

можно было свести

там, где живу я, там где, живешь ты.

7 марта 79

x x x

Розой рта шевельни, наклони мне ее

в целлофане крылатом улыбки,

в целованьи огней, далеко как Нью-Йорк,

дома превращаются в белые скрипки,

где гортань переулка суха и узка

и мне кажется стиснутой МХАТом,

где оборвано небо, а людская река

так тоскливо бежит по фасадам, —

улыбнись мне, цветочница, розой в губах —

полурозовым миром бесплотным,

как младенца в сияньи слепом искупав,

научи меня быть беззаботным,

улыбнись мне, несчастье губами раздвинь,

как на чаплинской ленте, лакированной дверцей,

дорогой, уезжающий лимузин

персонажу такому же в сердце шип вонзил.

28 янв. 78.

НОКТЮРН

Жизнь и улица чужая.

Пудренница небольшая

светит в небе.

Ночь по крышам шарит,

фонари колеблет

и, скучая, кожу белит,

пахнущую гарью.

Ночь — чечетка на монетах,

выпавших из брюк и сумок.

Ночь по темным кабинетам

пьет чернила у начальства

из роскошных ручек.

Ночь ставит черные печати

то орлом, то решкой,

и грызет железные орешки

канцелярских скрепок.

Переулком возвращался —

в государственных домах

шуровала темень.

Мимо запертых громад,

мимо замкнутых ворот

ходит-бродит время, —

тихо табельный берет

браунинг холодный

и вставляет в черный рот,

будто мокрый бутерброд

с сыром в бутербродной.

____

Ночь коронками жует

черный йод.

Ночь в каморках затхлых пьет

ваш чаек.

Ночь в зрачках у нас живет,

точно крот

к сердцу роет черный ход

через кровь.

Город камень вставил в рот,

как заика-Демосфен.

Он и славен тем.

Ночь не врет.

Ночь глотает аскофен

и молчит,

только иногда бренчит

мандолинною струной,

и то одной,

тихо,

как скребется мышь,

тикает тишь.

_____

Зажигается кино

во весь экран:

комиссар завел «рено»,

разработал план.

Он засунул пистолет

в плащ реглан,

он уже учуял след,

и не пьян.

Но мягко спрыгнула с афиш

гнида-мафия,

ведь за ней не уследишь —

и все она возглавила.

Два часа гулял живой,

и держал сигару косо —

выше сине-бритых скул,

и его главмафиозо

гнул-гнул — не согнул!

______

Комиссар исчез, сутулясь,

с мрачных улиц,

он в горошек разукрашен

автоматами бандюг,

даже тем, кто так бесстрашен,

ночью настает каюк.

Да вообще-то он ходил,

как индюк…