Апология - [3]

и он смотрит на свой ботинок,

с укоризной: — Сто лет не чищен.

Что, ныне дикий, тунгус —

ский метеорит?

Не махнуть ли в аглицкий клоб?

А Гоголь носатой старушенкой

согнулся между желтыми домиками,

как заключенный, которого вывели погулять.

Он зябко поводит плечами,

вспоминая второй том:

— Прочичиковался!

Между ними — Великий Инквизитор,

питомец иной эпохи —

«Рыдай, природа»,

окруженный орудиями пыток,

смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,

которое можно грызть всю жизнь.

Он и не подозревает,

что сам стал прямою ножкой этого яблока,

но и его коснулось скорбное озарение,

и он — изваяние собственной печали

и потуга к ее преодолению.

О, роковая игра судеб!

Тройка, семерка, туз

из бронзовой колоды Моссовета.

Ночь кристаллизуется в крупицы йода,

жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,

оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.

В воздухе вымирают стайки микробов.

Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.

Москва вдыхает его траурным лицом,

похожим на противогаз циклопа.

Над Манежем летает дура-ворона,

бой курантов слизывает ее, как соринку,

с воспаленного глаза неба над площадью.

В него лупят прожекторы,

как настольные лампы на конвеерном допросе.

Допрашиваемый упорствует,

но его, конечно, расколят.

Идут заводные люди сменить заводных людей,

и они-то идеальные арийцы,

их наконец-то вывели в Кремле.

Но не лучше ли купить маленький арбуз

с сахарными пузырьками внутри —

миллиард воздушных шариков,

и за спиной Долгорукого у фонтана

и феодальным крупом его лошади —

нарезать половины красных лун,

отправиться в воздушное путешествие,

засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»

как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.

Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,

в виду шестиглазого плаката,

с монголеющими год от года теоретиками,

оставив слева три площади,

и все они — двухтумбовые.

За ними восседает Дежурный Теоретик,

перелистывая перекидной календарь черных буден

и малиновых праздников.

Кое-где на столах,

над зернистым коленкором асфальта,

припахивающего падалью,

высятся бюстики.

Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —

хрупкие черепа людей.

Я свидетельствую:

мое дело — созерцание и скоропись,

пока есть время

и длится ночь семьдесят слепого года.

13 янв.77

x x x

В узкие стекла трамвайных дверей

смотрит на улицы старый еврей.

В выцветших пейсах, с нищею спесью,

смотрит старик в глаза фонарей.

В белом снегу — в бороде патриарха —

мягкие губы — розовый бархат.

Вот она — Пасха! — встает из грязцы.

Смотрит старик — все дома из мацы!

Птицы на крышах и ветках намокли,

видят сквозь капель кривые бинокли

город вечерний, апрельский, пасхальный,

трон в облаках появился хрустальный,

с каждым мгновеньем светлей и синей…

Знает старик, сядет в трон Моисей!

Грянули двери трамвайной трещоткой,

город как Красное море раскрыт…

Самой лучшей, самой пасхальной походкой

медленно к синагоге идет старик.

Капли за шиворот к нему затекают,

а там он приткнется у белых колонн.

Ай, сколько ж ему медяков накидают

в лодочкой сложенную ладонь!

4 апр. 77

СУББОТА

Уходит жизнь туда,

куда уходит дождь,

куда уходит время,

оно за мной в следах,

не стронешь, не возьмешь,

ни сам, ни с теми,

кого оставил за

собой и под землей,

кого рукой и ртом в тоске касался,

цветущая лоза,

что кислый уксус твой,

вином он был или вином казался?

Причем тут виноград?

Да это тот буфет,

где грозди — барельефом деревянным,

там ягоды висят

сращением комет,

слетающих к серебряным стаканам.

Но где же старики,

и где их домино

на скатерти малиновой, и свечи

субботние, и вьются мотыльки.

Уже темно,

я обнимаю плечи

старухи и смотрю на парафин —

он плачет, тает, каплет как в пещерах,

там в тыщи лет, а тут за час один

вершинки белых, маленьких руин,

и только разница —

в размерах…

Субботняя истаяла свеча

и часики французские стучат

нигде уже, а кажется что рядом,

и с неба смотрит желтая звезда

похоже так, как смотрят в никуда —

куда плывут под деревянным виноградом.

2 янв.78

x x x

В метро удивленная дева

на юношу с книгой глядит.

Читающий справа налево

у вечного древа сидит.

Не трогай плечом его, занят,

ты видишь, он древним узлом —

распутываньем терзаний

бессмертного блага со злом.

Здесь слово поставила прямо

под неба диктовку рука,

и смотрит оно от Адама

без страха в людей и века.

14 мая 81

x x x

Я буду в погребках твоих плутать

и опишу их, как Плутарх

описал знаменитых греков,

разумеется, все их обегав

к вечеру я буду пьян, как Сократ,

и румян, как первородный грех…

Я почувствую себя первым земным младенцем

обернутым в лохматое полотенце воздуха,

и мой папа Адам будет ругать мою маму Еву

за то, что она не осталась девой,

и тогда я скажу свои первые слова:

— Где ж у вас обоих была голова?

И они потупятся…

Наверное, будет снег,

зеленый, как первородный грех,

тающий, ласкающий,

как мягкие руки всех моих родителей

от первых предков,

и на моих нервах

развалится тоска, как в гамаке,

и у нее в руке будет семь пучих

на фитиле свечи,

а зачем — я не знаю…

Так и попадаешь в шелестящие иудейские дебри…

А я предпочитаю дерби —

я поставлю на темную лошадку

недокушенную шоколадку,

недогрызенный сухарь

и стопарь,

а когда она проиграет,

я ей это все скормлю

и поскорблю

о потерянном выигрыше,

а она наклонится и шепнет:

— Тс-с… Вы выпимши. —

Я скажу: