Апокриф. Давид из Назарета - [6]

– Что с тобой? Это же римлянин, ты ведь не собираешься…

– Он тебя видел, Давид. У меня есть два варианта: убить его либо оказать гостеприимство.

– И какой же ты выберешь?

– Тот же самый, какой выбрал бы твой отец.

3

Перед всадниками показалось пастушье жилище из глиняных кирпичей, обмазанных известью. Оно настолько сливалось с общим пейзажем, что издали его трудно было заметить. Странник, ехавший по одному из проходящих здесь торговых путей, вполне мог бы принять его за мираж. Окруженная ущельями глубиной до ста метров, защищавшими ее от сильных ветров, ферма была неприметным строением, к которому не так-то просто было добраться. Терраса, над которой было натянуто полотно из козьей шерсти, соединяла главное строение с овчарней, где стояли с десяток баранов.

Давид спрыгнул с верблюда и потянул за поводья верблюда своего наставника. Он быстро заставил животное стать на колени, а потом и улечься на живот. Шимон перекинул ногу через седло и ступил на землю, после чего подошел к гостю, также успевшему спешиться, и заявил:

– Я отведу тебя в овчарню, там тебя никто не побеспокоит.

– Это очень любезно с твоей стороны.

– Давид позаботится о твоей лошади.

– Нет! – выкрикнул юноша, не сводя глаз с римлянина.

– Да, – возразил Шимон.

– Не стоит, – прервал его Лонгин, поглаживая по гриве своего чистокровного скакуна. – У моей лошадки и у меня есть свои привычки.

Он повернулся к Давиду и пристально посмотрел на него. Мальчик выдержал его взгляд, ненависть переполняла его. Заметив это, Шимон поспешил вмешаться:

– Сними поклажу с верблюдов, Давид, и отнеси-ка один бурдюк с водой матери.

Его подопечный ничего не ответил, он был слишком занят рассматриванием «гостя».

– Давид! – прикрикнул Шимон.

Юноша с презрением сплюнул на землю и, развернувшись, пошел заниматься привезенным грузом.

Зелот тем временем повел приезжего в овчарню.

– Если ты не сильно проголодался, подожди захода солнца. В это время хозяйка разводит огонь в печи, и имей в виду, она очень строга к опоздавшим.

– Мне бы не хотелось злоупотреблять твоим гостеприимством, – ответил центурион, не отрывая взора от окон главного строения. В одном из них был виден женский силуэт. – Но… я рад им воспользоваться, – согласился он.

Когда Шимон отворил дверь, Мария уже готовила ужин в большой комнате.

– Что-то вы запаздываете, – проговорила она, не оборачиваясь. – Вы решили попоститься?

– «Ешь, когда голоден, пей, когда испытываешь жажду», – отозвался Шимон, улыбаясь. – Так сказано в трактате Берахот[8].

– Но у Марии свои правила. Сандалии следует снимать при входе.

– Слушаюсь, – промямлил зелот, словно послушный ученик.

Он смотрел на свою невестку с нежностью брата. Всевышний был милостив по отношению к ней. Она настолько красива, что ей не стыдно появляться на людях. Складки ее туники из мягкой ткани выгодно подчеркивали ее фигуру, а золотистый свет от светильников – ее утонченный профиль. Черные непослушные волосы выбивались из-под платка, который едва сдерживал их в стремлении высвободиться.

Вскоре вошел и Давид с бурдюком воды в руках. По всему было видно, что он раздосадован и пытается это скрыть.

– А разве римлянин будет ужинать с нами? – спросил он.

– Что-что? – не поняла Мария.

– Это бывший центурион, – объяснил Шимон. – Он направляется в Дамаск, и я предложил ему…

– Ты совсем сошел с ума?

– Правильно, мама, – буркнул парень.

Зелот присел за стол и стал ковыряться в блюде с кузнечиками в соленой корочке, на котором лежал и ячменный хлеб.

– Он что, видел Давида? – взволнованно спросила женщина.

– Да, видел, сестричка. Но он – человек, принявший истинную веру.

– Язычники не могут принять истинную веру.

– Я же говорю тебе, он такой же, как ты, а на внутренней стороне его запястья я видел татуировку ’IXΘΥΣ…

Не успел он договорить, как кто-то тихонечко постучал. Шимон поднялся, чтобы встретить входящего, и произнес:

– Мария, это – Лонгин, наш гость. Я пригласил его разделить с нами наш скромный ужин.

Центурион подошел ближе, и стало видно его лицо. Как только Мария встретилась с ним взглядом, она побледнела и выронила из рук оловянную чашу, которую собиралась поставить на стол. Медовые лепешки, лежавшие в ней, разлетелись по полу.

– Что с тобой, Мария? – забеспокоился Шимон.

Чтобы устоять на ногах, она схватилась за край стола. Смущенный Лонгин прочел такую же враждебность во взгляде женщины, как и во взгляде ее сына.

– Позвольте мне… объяснить вам… – запинаясь, промямлил он. – Я пришел сюда, чтобы попросить у вас…

– Я не хочу видеть в своем доме этого человека, – проговорила Мария ледяным тоном, который ее сын и деверь слышали впервые в жизни.

– Но, в конце концов… – запротестовал Шимон.

– Я уже все сказала, – отрезала она.

Лонгин повернулся и вышел, понурив голову.

– Что с тобой, сестричка?

Не обращая внимания на замечание зелота, Мария присела напротив сына и пробормотала:

– Тот, кто ест, не благословив пищу, совершает святотатство. Давид, а где твое благословение?

Снова пораженный реакцией матери, юноша зажмурился и пробормотал:

– Благословен будь, Всемогущий наш Господь, посылающий хлеб на землю…

Удаляясь от дома, Лонгин еще раз взглянул на светящиеся окна. Вся семья сидела за столом, но, похоже, беседа не оживляла ужин. Центурион чувствовал себя виновным в этом и не мог стереть из памяти тот взгляд Марии. Нет, он не рассчитывал на радушный прием, но ему предстояло, несмотря на все унижения, которые только можно выдержать, найти способ поговорить с ней.