Апокриф. Давид из Назарета - [21]

Крики ужаса доносились из бурлящей людской массы. Некоторые стали задыхаться в толчее. Кое-кого затоптали. А животные вырвались из-за ограды и помчались подальше от этого людского сумасшествия, давя на своем пути детей.

Такую картину запомнили Давид и Фарах, убегая из святилища.

14

Средиземное море

Он убежал от смерти, находясь буквально у самих ворот ада. Но причина этой неожиданной милости Божьей мучила его все эти семь лет после случившегося. Когда сталкиваешься с каким-либо несчастьем, невольно становишься его заложником. Даже если помиловать приговоренного к смертной казни, он уже никогда не будет жить полноценной жизнью. Он ведь уже видел свою погибель, и после этого его жизнь превращается в медленную агонию, отделяющую его от неслучившегося. Тот, кто видел смерть вблизи, напоминает страдающего от жажды путника, жертву миражей. Спасительный оазис удаляется от него по мере того, как он продвигается вперед, но он продолжает свой путь, движимый инстинктом самосохранения, свойственным каждому живому существу. И вот, когда он уже идет, пошатываясь, изнывая от жары, а частое дыхание постепенно заглушает шум соленого ветра, он снова и снова задается одним и тем же вопросом.

Почему они решили пощадить именно меня?

Напрасно Варавва повторял себе, что из двух осужденных одного должны были помиловать и что выбор оставался за Пилатом. Все это не приносило ему успокоения. Почему помиловали виновного, а невиновного осудили на смертную казнь? Ведь галилеянин был невиновен, это было очевидно. Варавва понял это, когда встретился с ним взглядом в зале суда прокураторского дворца. Он не встречал ни одно человеческое существо с таким кротким взглядом. Способного так сострадать. От этого тщедушного пророка исходило нечто непостижимое. Бесконечная любовь, делавшая его осуждение невыносимым. Тот, кого считали Мессией, был распят вместо зелота, к тому же разбойника. Как мог Варавва пережить это?

Удар хлыста привел его в чувство. Несколько мгновений весло не двигалось в его руках. Он вздрогнул и снова принялся грести, входя в ритм прочих гребцов. Здесь была представлена большая часть народов, населявших Римскую империю: скифы, парфяне, галлы, ливийцы, тевтоны, эфиопы… Прикованные цепью друг к другу, сидящие каждый на своей банке, гребцы должны были полностью отдаваться своей работе, которая считалась выполняемой неудовлетворительно, если не делалась автоматически. Всякие раздумья в это время были запрещены, они считались помехой общей гармонии. Предпочтение отдавалось инстинкту, которым было проще управлять. Монотонность движений превратила этих людей в послушных существ, для которых ритм гребли стал заклинанием. Начальник гребцов неутомимо выстукивал его на литавре, при этом не спуская глаз с клепсидры[22], которая отсчитывала смены. Две команды по сто пятьдесят рабов сменяли друг друга на банках каждые два часа. Весла никогда не останавливались.

Варавва смирился со своим пребыванием в этом чистилище, считая это справедливым наказанием небес за ту отсрочку, которая была ему дана.

Что же он сделал за свою вторую жизнь?

По правде говоря, немногое. Он вернулся в сколоченную им банду грабителей, но те больше не считали его своим предводителем. Всегда такой предприимчивый, такой бесстрашный, разрабатывавший до мельчайших деталей планы операций, теперь он, похоже, потерял ко всему этому интерес. Он участвовал в налетах на караванных путях, но не проявлял при этом никакого рвения. Но если в караване имели несчастье оказаться римские солдаты, он набрасывался на них с необычайной яростью, которая не утихала, пока они не становились трупами. И когда после такой резни он окрашивал кровью угнетателей воды Мертвого моря, его собратья смотрели на него, как на чудака, каким раньше его не считали.

Очередной толчок снова оторвал зелота от раздумий. Волнение усиливалось, особо высокая волна вздыбила корму галеры и подбросила одного из гребцов над банкой. Он ударился головой об обшитый свинцом конец весла, его рука застряла между крепившимися к потолку ремнями, которые облегчали управление веслами.

Не обращая внимания на его крики боли, сто пятьдесят весел послушно продолжали двигаться, как хорошо отлаженный механизм. Лишь один Варавва осмелился подняться со своими цепями, чтобы помочь пострадавшему. Он вставил руки между ремнями, также рискуя быть раздавленным. Во время этой операции спасения он в свои шестьдесят лет должен был выдержать резкие движения весел, которые продолжали подниматься и опускаться с тем же автоматизмом, что и ноги марширующих солдат. В отчаянии разбойник схватил несчастного за цепи и потянул на себя. Ни окрики начальника гребцов, ни последовавшие за ними удары его хлыста не помешали ему вытащить несчастного из этой человеческой мясорубки.

Этот храбрый поступок привлек внимание командира корабля, наблюдавшего за командой из своей кабины, расположенной в центре галеры и возвышавшейся над палубой гребцов. Он также видел, что нарушитель вернулся на свое место номер двадцать семь и снова взялся грести, не обращая внимания на исполосованную хлыстом спину. Как и все прочие гребцы на галерах, Варавва сменил свое имя на номер. Какой смысл сохранять имя, если твое рабочее место является и твоей могилой? Никому не было дано выжить на галерах. Прикованные на всю жизнь к веслу, рабы делили друг с другом лишь оковы. Им было запрещено разговаривать. Они едва ли знали в лицо соседей по банкам. Что касается часов отдыха, то они были посвящены быстрому проглатыванию скудного пайка, чтобы после этого как можно скорее погрузиться в сон – единственное время их свободы.