Апокалипсис на кларнете - [7]

— Может, еще встретимся, — сказал Егор, не веря словам.

— Кто тебе сказал, что люди встречаются после расставания? Если это и бывает, так они не те, что были прежде, и, как обычно, не находят ни темы для разговора, ни желания продолжать знакомство. Они другие, ушли по другим тропам, и нет им единения, все у них в прошлом. Страшное оно — прошлое. Вся человеческая память — скорбный мартиролог. Человек помнит умерших, давних и недавних, гораздо в большем количестве, чем живых своих современников. Нет, победоносец, если мы расстанемся с тобой, так всерьез и надолго. Тебя ждет новая жизнь, меня — скитание по скитам.

— Как это?

— Обыкновенно. Корней я в землю не пустил. Стало быть, и цепляться не за что. Вот доработаю до учительской пенсии, котомку на плечо и — пошел по святой Руси, гой тебя еси. Во всех старо-русских городах побываю, потом и до Сибири доберусь. Очин-на меня жизнь заинтересовала.

— Везде одно и то же.

— Кто тебе это начирикал, что везде одинаково? Одинаково, да не однообразно. Во всяком городе свой образ бытия. История не великими людьми и не великими событиями творится. Как песок, она собирается по крупинке, по словечку, по каждой отдельной жизни и смерти накапливается.

— Раньше вы так не говорили.

— Вы были ученики, не полагалось вас смущать сомнениями. А ныне разлетаетесь, соколы. Теперь можно и пооткровенничать.

— Так вы не верите в правоту своего предмета?

— Что значит — “не верю”? Историю понимать можно, иногда — чувствовать, что вот-вот совершается или совершится нечто важное, и если повезет, можно угадать, какие события и как сплетутся в будущем. Как эти события выйдут на тебя, какой стороной обернутся. Я и до войны был историком, собирателем фактов и мнений о них. А в войну в пол-Европе побывал. В полумертвой Европе. Это было страшно. И даже такая гибнущая цивилизация все же была цивилизация. И больнее всего было видеть надежду в глазах людей. Я-то знаю, что когда история начинает свой неспешный железный ход, первой гибнет надежда. Тут одним стоицизмом, как учит наш друг психолог, не обойтись. Можно, конечно, обойтись, для домашнего употребления. Этакий карманный стоицизм. И тогда приходит великая, великая тоска. И тогда наступает день испытаний, ночь испытаний, жизнь испытаний. И тогда догадываешься, что никакой истории не существует...

— Вы казались мне таким сильным, таким оптимистом. У вас было точное крепкое слово, оно уверенно раздвигало наши спутанные, вялые мысли и укладывалось на нужное место. Вы разрешали наши сомнения...

— Э, погоди, Егорий. Как раз я и не разрешал вам никаких сомнений. Всей правды все равно вам не говорил, потому что не знал ее, и посейчас не знаю. Ваши сомнения... Мне бы ваши сомнения, так я всю жизнь чижиком насвистывал бы. Разве ж это сомнения? Сомнения, как говорит наш друг психолог, это осадок разочарований. Разочарование — это разоблаченное очарование. Очарование — воздействие чар, результат чуда. Чудо — следствие избыточного воображения. Избыточное воображение — есть талант, данный не всякому. Следовательно, сомнение — удел немногих. Вот поживешь несколько, накопишь осадка, тогда и говори про сомнение. А с возрастом, может, вся твоя душа будет из одного осадка состоять.

— Сомнение, — сказал Егор, — сопряженность мнений, существующего и несуществующего. Пограничная полоса между реальностью и нереальностью. Некий мираж действительности. Предромантизм...

— Предромантизм, — повторил, сомневаясь, историк, — хм! хм! Одна нога уже оторвалась вверх от почвы, а другая еще плотно прилегает. Ты живешь надеждой далекого дня. Ты романтик. Это, как масть, на всю жизнь, масть не сменишь. Хочешь — не хочешь, а выбора у тебя, парень, нет. Если не сопьешься не ко времени, так и суждено тебе всю жизнь голым сердцем биться, душу в кровь рассаживать... Всякий романтик — скиталец. Вечный бродяга на истерзанной реалистами земле. Романтик — персонифицированное одиночество. Тут никакое всемирное братство не поможет. Тут всеобщей любовью не обойдешься. Потому что нет вам дома на земле, нет очага. Потому и себя я обретаю на скитание. Вину свою замаливать... У тебя клюет!

Егор подсек, мягким скользящим рывком выбросил на берег рыбину, снял с крючка, пустил в ведерко, положил удочку на траву.

— Есть некие водоразделы между поколениями, — продолжал историк. — Даже не водоразделы, а как будто насечки на эпохе, то глубокие, то едва заметные, но они всегда есть. Издалека посмотришь — вроде все ровно, или все равно. Ближе всмотришься — нет ровизны. Какая-то резкая особица... Даже в твоем поколении, родившемся перед самой войной. Вы несете в себе родовые признаки прежней нравственности. И рассеетесь среди людей, и будете оставаться не чуждыми, но чужими. И разметает вас время на разные полюсы, как остатки исчезающего племени. Так что и жить вам, и страдать, и любить, и сочувствовать с неким романтическим акцентом...

— Может, притерпимся? — улыбнулся Егор. — Смотрите, как в мире здорово. Солнце в чистом небе. Редкая рыба в теплой воде. От земли исходит сухое пряное дыхание. Воздух мягок и ласков. Мысли стройны и текучи... Ведь все это прекрасно!