АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация) - [15]

За обеденным столом Константин Игоревич очень удивил меня рассказом, что учился у моего дяди Валентина Константиновича Туркина — брата моей мамы и отца Вероники! Он понял это, когда прочел в сноске к моей главе „Преддверие“, что моя двоюродная сестра Вероника — дочь Валентина Константиновича Туркина.

Став студентом Киноинститута сразу же после войны, Константин Игоревич даже бывал частенько у моего дядюшки дома, был выделен им из числа других студентов ВГИКа. Это происходило в то время, когда я училась в аспирантуре МГУ и тоже бывала у дяди. Возможно, мы когда-нибудь даже встретились там?

Константин Игоревич стал тут же вспоминать всевозможные высказывания кинодраматурга Туркина, его шутки во время лекций… Это неожиданное обстоятельство протянуло между нами какую-то ниточку, чуть-чуть породнило, вызвало у меня больше доверия.

Оба — и Константин Игоревич, и Вячеслав Сергеевич, — стали уговаривать меня подписать договор на издание книги. И… уговорили. Сдать рукопись Константин Игоревич предложил мне 18 ноября 73-го года. Это было бы символично: 18 ноября 1962 г. вышел „Один день Ивана Денисовича“! Всего… 5 месяцев? Это очень мало. Ведь о тюрьме у меня еще почти ничего не написано, да и многое другое незакончено. Сошлись на 6-ти месяцах. 18 декабря я должна сдать первый вариант рукописи. Дальше возможны доработки, исправления.

Прикинули общий возможный объем книги. Остановились на 14 печатных листах. Сколько я хочу получить за печатный лист? Я посчитала, что им лучше знать.

— А сколько заплатили Александру Исаевичу за печатный лист, когда публиковали „Ивана Денисовича“? — спросил Константин Игоревич.

— 300 рублей.

— Вот мы Вам столько и заплатим.

Речь зашла о названии. Я предложила скромное: „Записки жены“. Не понравилось.

— Вот и другое, — сказала я, — „Обгоняя время“.

И договор был подписан на книгу под этим заглавием.

Естественно, что с этого дня я с головой ушла в работу над книгой. Первое время с редактором виделась лишь изредка. То, что он говорил мне, а иногда и писал, не вызывало у меня настороженности, — более того, располагало к нему. У меня создалось впечатление, что он сумел воспринять мое отношение к моему герою. А может статься, оно было и его собственным отношением к Солженицыну, не противоречащим моему. Чтобы не быть голословной, приведу выдержки из письма Семенова, написанного мне после прочтения глав „Молодожены“ и „Тихое житье“:

„Дорогая Наталья Алексеевна!

Не только с интересом, но и с величайшим вниманием прочитал — уже с карандашом в руках — „Молодоженов“ и „Тихое житье“. В целом — процентов этак на 90 — впечатление мое осталось прежним, равноположительным, оптимистическим. Если я буду больше говорить о недоработках, то лишь потому, что удачи исправлять не нужно, а недоделки стоит. У Вас есть, безусловно, все, чтобы книга получилась: и хороший глаз, и умная память, которая сама отбирает из массы впечатлений то, что нужно, и умение объективно взглянуть на вещи, и то, что в старину называли „хорошим слогом““.

Однако Константин Игоревич тут же замечает, что из моего изложения должны уйти: дилетантство, разбросанность и… „нечеткость мышления автора в отдельных моментах“. Он предлагает мне нестрого придерживаться хронологии, группировать однородные дела (например, о здоровье), а не по несколько раз к ним возвращаться. В этом он видел композиционную четкость и, вероятно, был прав.

Константин Игоревич считал, что мое имя само по себе дает мне моральное право на описание различных событий, а потому „нет надобности в документировании каждой малости“.

Кроме того, Константин Игоревич сделал постраничные замечания, о которых в письме написал, что они делаются „не для того, чтобы им слепо следовать, а для того, чтобы дать толчок Вашему собственному более пристальному вниманию к этим местам рукописи. Если Вы с чем-то не будете соглашаться, — заверял он меня, — милости прошу спорить как заочно, так и очно или же просто игнорировать. Я слишком верю в Вашу светлую голову, чтобы не полагаться в таких случаях на Ваше безмерно лучшее знание описываемого, Ваш вкус и чутье. И вообще смотрите на меня, как всего лишь на представителя будущих читателей, которым, как и прочим категориям человеков, тоже свойственно заблуждаться“.

Из постраничных замечаний к „Тихому житью“ было, например, такое:

„Не забывайте, что необычность работы Александра Исаевича в эти годы состоит не только в затворничестве и „подпольности“, а в бескорыстности в самом высоком смысле этого слова. Адский труд с очень малой надеждой на то, что Александр Исаевич увидит его опубликованным при жизни; Четыре года уродов“ с почти ясной уверенностью, что „ребенок“ родится мертвым!»

Подчас Константин Игоревич высказывал свежие мысли, находил удачные формулировки, которые я охотно принимала. Так, например, он очень хорошо выразился о той роли, которую играли Зубовы для моего мужа в период «Тихого житья». Пока что, кроме меня, Зубовы были чуть ли не единственными читателями всего того, что было написано Александром Исаевичем в ссылке, которую они с ним разделили. Они, как выразился Семенов, «заменяли Александру Исаевичупрактически все остальное человечество, до которого, еще неизвестно, дойдет ли, не дойдет ли голос писателя». Отсюда — такая тяга к переписке с ними, потребность делиться всем и вся. Даже о «Шарашке» он изредка писал им, зашифровывая ее под «Семью Тибо», которую он якобы медленно и внимательно читает.