Апельсины на окне - [2]

- Это кошка той девушки, - сказал консьерж и указал рукой на стену, у которой стояли два плетеных кресла. - Кошка, стол, два стула, кровать, два одеяла, подушка, письма и прочая мелочь...

- Какая мелочь?

- Мелочь, - повторил консьерж. - Это все, что осталось после девушки.

- Какой девушки? - спросил Лысый и провел мясистой ладонью по затылку. Рука при этом словно слилась с головой. Он опустил руку и застегнул плащ.

- Девушка, которая жила здесь с дезертиром, с немцем. Она была очень хрупкой, почти малютка, а он был великан. Впрочем, вероятно, он вовсе не был великаном, он только перекатывался как шар в своем огромном теле, как груз, сорвавшийся во время качки в трюме корабля. Или что-то в этом роде. Великаны в большинстве своем - блудные сыновья. Это всякий знает. Но девушка любила его. Может быть, именно поэтому. Несмотря на апельсины.

- Несмотря на что? - с раздражением спросил Лысый и поглядел на консьержа, который все еще ковырял больштм пальцем в трубке.

- Несмотря на апельсины. Точно ничего никогда не знаешь. Девушка тоже часто возвращалась поздно. Мы слышали, как она звонит и, прежде чем подняться на площадку, вполголоса называет себя, но обычно она приходила домой раньше, а он возвращался нередко пьяный, и ей приходилось спускаться вниз и тащить его по лестнице, и мы слышали, как он опрокидывает столы и стулья и как в ванной что-то плещется, а потом что-то с грохотом падает на пол, звенят стаканы и вазы...

Старик замолчал, медленно подошел к выключателю и зажег свет. Из темноты выступили голые стены и забрызганные белой краской линолеум и газеты.

- Обычно потом все стихало, - сказал консьерж, словно он и не прерывал рассказа. - Все стихало, только девушка совсем тихо напевала что-то. Она была хрупкая...

- Знаю, - прервал его мужчина в плаще.

- Она была хрупкая и темноволосая, - продолжал консьерж. - А лицо совсем как у ребенка. По правде говоря, ей вовсе не надо было бы мазаться, такое ребячье было у нее лицо. Казалось, она просто измазалась вишнями. Впрочем, она умела приукраситься. Да, а как-то ночью его увели по нашей улице. Окна открывались, из-за ставен выглядывали люди. Но все обошлось бдагополучно. Однажды он явился с обтрепанным зонтом да еще волочил за собою как будто рваную лисью шкуру. Апельсины, как всегда, лежали на окне, но девушки дома не было, и когда он начал петь песни, свои, немецкие, я не выдержал и хотел было подняться наверх, но тут как раз вернулась она. Великан как стоял полуголый на лестнице, так и ринулся к ней, а она несла полный пакет апельсинов, яблок и консервных банок, и все это рассыпалось и со стуком покатилось вниз. Он понес ее на руках наверх, и там наверху дверь долго оставалась открытой. Позднее девушка сошла вниз и подобрала банки и апельсины. На следующее утро нас разбудило пение великана. Пел он, право же, целый день.

Мужчина в плаще стоял перед обшарпанной дверью и рассматривал отпечатки пальцев, оставшиеся на ней.

- Дверь покрасят завтра утром, - предупредительно заметил консьерж. Завтра утром. Через два дня все высохнет. Не пропустить ли нам еще по стаканчику? На кухне.

Кухня была полна паром: кастрюли шипели, на них тихонько позвякивали крышки.

- Овощи тушатся, - сказал консьерж и пододвинул табуретки к окну.

На столе стояла бутылка вина и два ополоснутых стакана, с которых стекали капельки воды.

- Собственно, я никогда не вспоминаю о тех двух годах. Может быть только когда вдруг услышу на лестнице быстрые женские шаги. Так ходят женщины у нас в деревнях на юге по каменным ступеням или мостовым - стуча и все же осторожно.

За окном на заднем дворе горела под колпаком свеча, отбрасывая зыбкое пятно света на железные перила лестницы, ведущей в бельэтаж.

Мужчина в плаще поставил осторожно стакан на стол, прижался лбом к оконному стеклу и приставил руки к вискам.

- Все еще дождь, - заметил консьерж. - Здесь все и случилось.

- Что случилось? - поспешно спросил мужчина в плаще и обернулся.

Консьерж широко расставил ноги и принялся выбивать трубку о раковину.

- Два раза девушка пришла домой с немецким офицером. Мы стояли у окна. Было довольно поздно. Офицер положил руки ее на плечи и медленно привлек к себе. Разговаривали они очень долго. Вскоре после этого, уже в самые последние дни, заявились гестаповцы и с ними вишисты. На цыпочках, так, чтоб не скрипели ступени, они поднялись по лестнице. А девушка с немцем играли у себя апельсинами в кегли, они, верно, никогда не съедали их, хотя времена были голодные. Обычно апельсины лежали на подоконнике или на ковре. Счет они записывали на обоях цветными мелками или карандашами. Жена моя, конечно, страшно сердилась, но мы любили их, и потом, мы даже гордились нашим дезертиром. Гордились тем, что и мы что-то делаем, а не просто терпим да молчим. Одним вражеским немцем меньше, - говорил я, бывало, это почти так же важно, как если бы мы пристрелили его или устроили саботаж на железной дороге. Саботаж по тем временам ценился очень высоко.

Мужчина у окна обернулся. На какое-то мгновение лицо его напомнило одну из тех фотографий, которые составляют из разных лиц - расплывчатое и настороженное, очень похожее на человеческое, чуть ожиревшее.