Апельсинки. Честная история одного взросления - [8]

— Может, в театр? — робко предложила я.

Я была в театре дважды: первый раз — с дедусей на слете ветеранов, второй — с классом, на «Коньке-Горбунке». Оба раза в театре было ослепительно красиво, сверкали люстры, горели канделябры, красный бархат кресел пах роскошью. Театр — это самый торжественный и величественный интерьер, когда-либо виденный мною за все семь лет жизни, и белая шубка ассоциировалась только с ним.

— В театр? — громко и искусственно засмеялась бабушка. — Да часто ты в театре бываешь, Станиславский? В тятр она намылилась…

В общем, шупка, ни разу не надеванная, висела в шкафу в специальной целлофановой накидке.

Иногда, когда никто не видел, я тайком открывала шкаф и гладила мех через целлофан: только бы не испачкать.

Мама звонила из Москвы раз в неделю. Мой разговор с мамой был полностью срежиссирован бабусей, бдительно стоявшей рядом, прислонив ухо к трубке.

«Скажи спасибо за шубку», — жарко подсказывала бабуся удачные реплики.

— Мама, спасибо за шубку, — покорно повторяла я.

— Понравилась? — восторженно спрашивала трубка маминым голосом.

— Очень! — с чувством, ни капли не лукавя, отвечала я.

— Ты в ней гуляешь? — уточняла мама.

Я испуганно смотрела на суфлера: врать я не умела категорически, но интуитивно понимала, что именно этого ждет от меня бабуся.

«Скажи: каждый день гуляю, на горке катаюсь, в снежки играю!» — подсказывала бабуся.

— Я в ней гуляю, — врала я дрожащим, не своим голосом.

— Ты не бойся ее испачкать или порвать, это просто вещь, я тебе новую куплю, если что, слышишь? Если бабуся будет ругаться, так и скажи: мне мама новую купит. Поняла?

— Поняла, — тихо лопотала я, съеживаясь под пронзающим взглядом бабуси.

Когда трубка телефона укладывалась на рычаг, бабуся взрывалась возмущенной тирадой.

— Ишь какая! Новую! Чему учит ребенка? Ни беречь, ни ценить! Рви, кидай, новые покупай! А раз богатая такая, так забирай дите и расти его сама, раз миллионерша такая! Слышь, дед, невесточка-то твоя что учудила?! Купила дочке голожопую шубку и учит ее, мол, рви-пачкай-гадь. Бабушке скажешь: новую куплю.

— Уймись, ну-ка! — кипел дедуся в ответ. — Закудахтала, посмотрите на нее. Новости глушишь своими визгами…

Дедуся смотрел новости каждый вечер, и это было святое.

Я ТИХО РИСОВАЛА В УГЛУ КРАСИВУЮ ДЕВОЧКУ С КОСИЧКОЙ КАК У МЕНЯ, В БЕЛОЙ ПУШИСТОЙ ШУБКЕ… ЭТО БЫЛА КАК БЫ Я, НО КАК БЫ И НЕ Я.

В этот раз мама передала в посылке пакет нарядных шоколадных конфет, которые бабуся тут же убрала в сервант с аргументом: «Еще карамельки не доели, давай, ешь, а то заветряют». Кроме конфет в посылке были еще белые пушистые варежечки на резиночке. Они идеально подошли бы к шубке, но были при этом самой непрактичной в мире вещью. В белых варежках можно только ловить на лету невесомые снежинки и, разрумянившись от мороза, позировать для фотографии, а «гулять в нашей слякоти» они не годились категорически.

Но когда твоя дочь взрослеет далеко от тебя, она кажется маленькой кудрявой принцессой, которую хочется нарядить в самое красивое, например, розовое платьице с рюшами, белую шубку с капюшоном и нежные варежки. Хочется думать о нежности, а не о слякоти.

Когда же она растет на твоих глазах и ежедневно является с прогулки чумазая, в порванном на плече пуховике или заляпанных грязью штанах, то хочется сшить из немаркого дедушкиного плаща самые уродливые в мире мешковатые брюки, купить серый, самый дешевый, который не жалко, пуховик и направить ее гулять с напутствием: «Теперь хоть по макушку угваздайся — все не заметно, но учти: стираю я по субботам, и, если обляпаешься раньше, будешь до субботы ходить в грязном».

Мама позвонила тем же вечером, спросить, пришла ли посылка. Бабушка заняла суфлерскую позицию рядом с телефоном.

— Там конфеты, очень вкусные, с фруктовой начинкой, ты попробовала? — спросила мама.

Бабуся кивнула.

— Да, — соврала я.

— А варежки в комплект к шубке понравились?

— Да.

— Уже февраль, зима на исходе, носи их активно, на следующий год будут малы, слышишь? Вместе с шубкой.

— Да.

— Ты их еще не мерила? Варежки? — напряженно уточняет мама.

— Нет.

— Оля, — мама начинает говорить шепотом, бабусе категорически не слышно. — Там в правой варежке я положила тебе пять рублей. Это теперь твоя денюжка, слышишь? Бабусе не отдавай, купи себе что-нибудь сама, что захочется. Поняла? Это твоя личная денюжка!

— Да, — бормочу я, покрываясь пунцовыми пятнами, и скомканно прощаюсь с мамой.

— Что она сказала? — привередливо уточняет бабуся.

Я не умею врать без суфлера, но отчетливо понимаю: сказать правду — это подставить маму. Мама доверила мне тайну, и открыться бабусе — это как… предать мамину любовь. А вдруг мама меня никогда не простит и никогда не заберет к себе, в Москву?..

— Она сказала, — дрожащим голосом докладываю я бабусе, — что я должна носить варежки, а если я их порву или потеряю, мама мне купит новые…

— Ну вот, — бабуся вполне удовлетворена. — Давай, слушай мать больше. Рви все, пачкай, мама же научила! Это же надо…

Бабуся уходит причитать в кухню.

Я все еще стою в прихожей у телефона, оглушенная своей тайной. У меня теперь есть свои 5 рублей. Но для меня это ни разу не радость. Это просто головная боль. Проблемы, которых не было.