Анжелика. Маркиза Ангелов - [40]

Анжелика отметила, с каким презрением юный кузен оглядывал темную обшарпанную гостиную. Голубые глаза Филиппа дю Плесси были светлыми, словно сталь, и такими же холодными. Его взгляд мельком коснулся потрепанных гобеленов, скудного огня в камине, старого дедушки с его вышедшим из моды гофрированным воротником и остановился на дверях. Светлые брови подростка взлетели вверх, а на губах появилась насмешливая ухмылка.

Мадам де Сансе вошла в сопровождении Ортанс и двух тетушек. Конечно, они надели свои лучшие платья, но даже они показались забавными этому подростку, который прыснул от смеха в свой платок.

Анжелика не могла оторвать от него глаз, мучаясь от желания расцарапать ногтями его лицо. Разве сам он не был смешон со всеми своими кружевами, лентами, свисающими с плеч, и рукавами с разрезами от подмышек до самых запястий, через которые виднелось нижнее белье?

Его менее высокомерный отец поклонился дамам, подметая плитки красивым кудрявым пером своей шляпы.

— Дорогая кузина, простите меня за скромный наряд. Мне хотелось немедленно предстать перед вами, чтобы просить приюта на эту ночь. Со мной мой сын, шевалье Филипп. Он вырос с тех пор, как вы видели его в последний раз, но стал за это время совершенно невыносимым. Я собираюсь купить ему должность полковника, — армейский дух и дух сражений должны пойти ему впрок. Нынешние придворные пажи не представляют себе, что такое дисциплина.

Внезапно маркиз отступил на несколько шагов, всплеснул руками в радостном удивлении, и — в первый и, наверное, в последний раз — дети увидели, как кто-то смотрит на их мать с восхищением.

Именно так маркиз смотрел на баронессу де Сансе.

— Дорогая кузина, я так рад видеть у вас столь неповторимый редкий цвет глаз, цвет морской волны. Ну конечно! Люзиньян, где фея Мелюзина, прародительница королей, правивших Кипром[42] и Иерусалимом[43], став женой Раймона де Фореза из Пуату, первого сеньора Люзиньяна, воздвигла один из красивейших своих замков, совсем недалеко отсюда. Я припоминаю, что в вашем семействе Меерье хвастались родством со славнейшей и древнейшей династией, берущей свое начало от нашей знаменитой феи…

Повернувшись, он взглянул на Анжелику:

— И как я вижу, вы подарили этот неповторимый цвет одной из ваших дочерей?

— Только более яркий, освещенный сиянием ее юности, — ответила баронесса, которая была умной женщиной и не забыла светского воспитания, научившего ее не разевать рот от удивления перед любым, даже самым нелепым заявлением.

Но все-таки немного краски появилось на ее бледном лице.

— Дорогая кузина, вы слишком скромны.

— Дорогой кузен, вы как всегда слишком любезны.

— Отец… отец… — вмешался юный Филипп, заикаясь от изумления, вызванного только что услышанными словами. — Вы… вы хотите сказать, что эти… господа берут свой род от… от феи?

— Ну да! И ты должен быть польщен знакомством с ними. Давным-давно Мелюзина стала женой Раймондена де Фореза и основала не только династию Люзиньян, но и Люксембургскую и Богемскую династии…

Филипп вытаращил свои голубые глаза.

— Но это… это смешно…

— Не надо так пыжиться, мальчик мой. Родись ты в этой провинции, был бы верно не таким глупцом. Твоя мать совершила ошибку, вскормив тебя парижским молоком. В Париже способны вырастить лишь безмозглых бунтовщиков, как та чернь, что поднялась на баррикады, чтобы защитить…

— Баррикады! — воскликнули все хором.

— Ну да! Я объясню вам, как это делается. Вы собираете вместе все пустые бочки, что смогли найти, насыпаете в них землю и навоз, связываете их цепями и ставите поперек улицы. Вот баррикады и готовы… Теперь все дороги в столицу перекрыты… а парижане сами себе хозяева и слуги.

В зале повисло молчание. Никто точно не знал, хороша ли эта новость или плоха. Всегда радушная и внимательная к гостям, тетушка Пюльшери предложила:

— Не хотели бы вы чего-нибудь? Пикета[44] или простокваши? Вы ведь приехали издалека.

— Благодарю. Мы охотно отведали бы капельку вина, разбавленного холодной водой.

— Вина у нас больше нет, — ответил барон Арман, — но я собирался послать слугу попросить немного у кюре.

Тем временем маркиз уселся и, поигрывая своей тростью из эбенового дерева, украшенной розовым атласным бантом, рассказал, что прибыл он прямо из Сен-Жермена, сообщил, что дороги похожи на выгребные ямы, и вновь принялся извиняться за свой скромный вид.

«Как же тогда выглядит их парадный наряд?» — подумала Анжелика.

Дедушка, недовольный бесконечной болтовней об одежде, коснулся тростью отворотов сапог гостя.

— Если верить кружевам на ваших сапогах и вашему воротнику, эдикт 1633 года, которым мессир кардинал Ришельё запретил всяческие финтифлюшки, уже совершенно забыт.

— Боюсь, что он забыт не до конца! — вздохнул маркиз. — Королева-мать живет в строгости и нищете. Мы вынуждены буквально доводить себя до разорения, пытаясь придать немного блеска этому аскетичному двору. Кардинал Мазарини любит роскошь, но он носит мантию. На каждом пальце у него по алмазу, но из-за нескольких лент на камзолах у принцев он готов метать громы и молнии, как и его предшественник. Эти кружева на отворотах…