Анюта — печаль моя - [8]

— Арин, ты что делаешь?

— Я, нянь, пахать буду. А как же ты думала пахать?

— А я хотела тебя позвать.

— Не знала же, как это — запрягают, как коня поставить.

В этом месте бабуля всегда делала перерыв — и в рассказе, и в работе. Бросала в корзину очередной клубок, посмеивалась, что была когда-то такой неумехой — не могла коня запрячь! Анюта удивлялась тому, как легко бабуля переносилась в прошлое и словно наяву переживала тот весенний день, и разговор с соседкой передала так ярко, словно он случился вчера на огороде, а не семьдесят лет назад. Она это умела!

— Ну и зачем ты это делала, раз никто тебя не заставлял? — говорила Анюта. — И какая смелая: выволокла плуг, пахать ей, видите ли, вздумалось.

— Да, соседка мне запрягла, один раз объехала — ну и стала я пахать. Стала пахать и стала скородить. А они — раз сумела, теперь паши и скороди. Отдавали меня вроде в няньки, а все делала, всю осень и зиму волну пряла, за скотиной ходила. Бывало, соседка скажет дядькиной жене: «Мань, ты ж дай девке поесть, она голодная ходит». А та ей: «Не слепа корова, что на повети солома, есть захочет, достанет что и поест». Никогда, бывало, не скажет — вот, возьми, поешь. А я боялась сама взять, вот что такое сиротство.

Иногда Любка поднимала голову от книжки. Хотя ее мало интересовало бабкино детство, но она не могла удержаться от замечаний:

— Сама виновата. Если б я захотела есть, то слазила бы в погреб и взяла все, что мне нужно. Мало того, что ты ишачила за десятерых, да еще и боялась всего на свете…

— Я работать любила, — говорила бабка.

— Не понимаю, как можно любить работать? — возмущалась Любка. — Нормальные люди работают по необходимости, для пропитания и денег.

Анюта не решалась признаться, что тоже не любила работать, особенно в огороде. Кланяешься, кланяешься грядкам, а солнце печет, в глазах красные искры. Ну что тут можно любить? Баба Арина ругала их лежнями и лодырями и гнала на прополку. Что это за талант такой — любить работу, и почему не всем он дается?

Случалось, Любка все-таки допекала бабку, и бабка сердилась:

— Ты, сивуха такая, ничегошеньки делать не умеешь, я в твои года замуж пошла, на свое хозяйство, а ты не знаешь, с какого боку к корове подойти.

— А я и не собираюсь к ней ни с какого боку подходить, я учиться поеду на учительницу и в городе буду жить.

— Да, тебя там заждалися в городу, — сомневалась бабка.

— Ну, не на учительницу, так в ФЗО, получу хорошую специальность, как человек жить буду.

— А то кто ты сейчас? Если сейчас не человек, то и в городе не станешь. Наш дед говорил: «как тут, так и там», раньше не ездили на работы, при Ленине стали ездить, бывало, придет молодежь наша: дед, мы в работы поедем, поедем в город, хоть и в саму Москву. А чего? А работать, заработать хотим. А в Высоком были? А чего мы не видали в Высоком? А сукновальню, послушайте, что толкачи говорят — «как тут, так и там, как тут, так и там», вот тогда в работы и поезжайте. У нас в Высоком сукновальня была, сукно валяли, толкачи такие деревянные были, стучали будто выговаривали. И правда, поездили они по городам, вернулись не солоно хлебавши, признавались деду: «Дед, все как ты говорил, куда ни приедешь — как тут, так и там».

Но Любка на эти деревенские байки только махала рукой. Она любила помечтать вслух и заглянуть украдкой в свое будущее, в эту городскую замечательную жизнь, где отработал свое — и шагай на все четыре стороны, и каждый месяц получи зарплату, не то что в колхозе; где на каждом шагу кинотеатры, музеи и парки, а в парке, говорят, целый вечер играет духовой оркестр. Ах, умру, но буду жить в городе!

— Что с тобой говорить, печаль ты моя, я замешана на кислом, ржаном тесте, а ты — на сдобном да сладком. Дай тебе Бог! Может и придется тебе подучиться, как твоему батьке, и стать городской, — посмеивалась бабка.

В свою судьбу Любка верила и слово себе дала, что никогда не станет так жить, как бабка с матерью. Разве это жизнь: свою мать они редко и видели, прибежит она с фермы, в тяжелых батиных сапогах, в старой бабкиной кацавейке, глухо, до бровей повязанном платке, — и поесть не успевает, скоро надо бежать обратно, заставляют доярок навоз возить. На ходу прихватит мамка кусок хлеба, картошину, запьет молоком из горлача. Бабка усаживает поесть не спеша, по-человечески.

— Некогда, бабуль. А что это, у нас завтра Благовещенье? — удивляется мамка, взглянув на численник.

— Благовещенье, девочка ты моя, — с укоризной отвечает бабуля.

— Как беспамятная живу, как беспамятная, ни праздников не вижу, ни выходных! — горевала, причитала мать, и прихватив еще кусок хлеба и скибочку сала, бежала за порог.

Тут поневоле Анюта задумалась, почему бабка тяжело работала всю жизнь, но Бога не забывала и успевала праздновать и почитать все Его праздники, а мамка живет в беспамятстве? Баба Арина гордилась, что работала только в своем хозяйстве, а в колхозе — ни одного дня, но не все ли равно, чьих коров доить, чье поле пахать? Народное, общественное, даже почетней. Значит, не все равно.

Вечером, накануне Благовещенья бабуля долго расчесывала свои жидкие волосы, заплела в косицу и спрятала под платок. Потом Анюту подозвала и ей заплела косичку, и Любке велела заплести косу с вечера, чтобы завтра даже за гребешок не браться. Но Любка и слышать не хотела: да ну тебя с твоими праздниками, что ж я завтра в школу нечесанная пойду?