Аня из Шумящих Тополей - [71]
— Ты маленькая дурочка…
— Я не желаю разговаривать с вами! О, мы с Терри были так счастливы, прежде чем вы все испортили! Я была так счастлива… первая из нашей компании помолвлена! У меня даже было продумано все, что касается свадьбы: четыре подружки в прелестных бледно-голубых платьях с оборками, обшитыми черной бархатной ленточкой. Так эффектно! О, даже не знаю, чего я испытываю к вам больше — ненависти или презрения! О, как могли вы поступить со мной таким образом… когда я так любила вас… так полагалась на вас… так верила в вас!
Голос Хейзл прервался, глаза наполнились слезами. Она изнеможенно опустилась в кресло-качалку.
«У тебя больше не осталось восклицательных знаков, — подумала Аня, — но запас подчеркиваний неистощим».
— Это совершенно убьет бедную мамочку, — всхлипнула Хейзл. — Она была так довольна… Все были так довольны… Все считали, что это идеальная партия. О, сможет ли что-нибудь хоть когда-нибудь быть таким, как прежде?
— Подожди следующего лунного вечера и попробуй еще раз, — мягко сказала Аня.
— О да, смейтесь, мисс Ширли… смейтесь над моими страданиями. У меня не было ни малейшего сомнения, что вы найдете все это забавным, очень забавным! Вы не знаете, что такое страдание! Это ужасно… ужасно!
Аня взглянула на часы и чихнула.
— Тогда не страдай, — посоветовала она Хейзл без всякого сочувствия.
— Буду страдать. Мои чувства очень глубоки. Конечно, мелкие натуры не страдали бы. Но я рада, что, какой бы я ни была, я не мелкая. Имеете ли вы, мисс Ширли, хоть какое-нибудь представление о том, что значит любить? По-настоящему глубоко, чудесно любить? А потом довериться и быть обманутой? Я ехала в Кингспорт такая счастливая, любящая весь мир! Я велела Терри быть внимательным к вам, пока меня нет, чтобы вы не чувствовали себя одинокой. И вчера вечером я приехала домой такая счастливая. А он сказал мне, что больше не любит меня, что все это была ошибка — ошибка! — и что вы сказали ему, будто я не люблю его и хочу быть свободна!
— Мои намерения были вполне благородными, — засмеялась Аня. Ее озорное чувство юмора пришло ей на выручку, и она смеялась столько же над собой, сколько над Хейзл.
— О, как я только пережила эту ночь! — в исступлении продолжала Хейзл. — Я все ходила и ходила по комнате. И вы не знаете — вы не можете даже вообразить, — что я вынесла сегодня. Мне пришлось сидеть и слушать — да-да, слушать, — как люди говорят о безумной страсти Терри к вам. О, люди наблюдали за вами! Они знают, что вы делали. Но зачем? Зачем? Вот чего я не могу понять. У вас есть свой жених, почему же вы не захотели оставить мне моего? Что вы имеете против меня? Что я вам сделала ?
— Я думаю, — сказала окончательно выведенная из себя Аня, — что вас с Терри нужно как следует отшлепать. Если бы ты не была слишком раздражена, чтобы прислушаться к доводам рассудка…
— О, я не раздражена, мисс Ширли, я лишь оскорблена — глубоко оскорблена, — возразила Хейзл, в голосе ее явно слышались слезы. — Я чувствую, что меня предали во всем — и в дружбе, и в любви. Что ж, говорят, что после того как сердце разбито, не испытываешь страданий. Надеюсь, что это правда, но боюсь, все окажется не так.
— А что же стало с твоими честолюбивыми мечтами, Хейзл? Как насчет пациента-миллионера и медового месяца на вилле у голубого Средиземного моря?
— Понятия не имею, о чем вы говорите, мисс Ширли. Я совсем не честолюбива. Я не из этих отвратительных новых женщин. Моей высочайшей мечтой было стать счастливой женой и устроить счастливый дом для моего мужа. Это было моей мечтой! Было! Подумать только, я должна говорить об этом в прошедшем времени! Что ж, нельзя доверять никому! Это я поняла. Горький, горький урок!
Хейзл вытерла глаза, Аня — нос, а Василек с выражением мизантропа созерцал вечернюю звезду.
— Тебе, пожалуй, лучше уйти, Хейзл. Я действительно очень занята, а продолжение этой беседы вряд ли принесет какую-то пользу.
С видом Марии Стюарт[64], всходящей на эшафот, Хейзл подошла к двери и театрально обернулась.
— Прощайте, мисс Ширли! Оставляю вас наедине с вашей совестью.
Аня, оставленная наедине со своей совестью, отложила перо, трижды чихнула и поговорила с собой начистоту.
— Может быть, вы, Анна Ширли, и бакалавр гуманитарных наук, но вам надо усвоить еще кое-что — то, что даже Ребекка Дью могла бы вам сказать… да и сказала. Не обманывай себя, моя дорогая девочка, и проглоти эту горькую пилюлю, как подобает храброй леди. Признай, что ты была «околдована лунным светом» и лестью. Признай, что Хейзл вскружила тебе голову своим притворным обожанием. Признай, что ты находила приятным быть предметом поклонения. Признай, что тебя привлекала идея стать чем-то вроде deusex machines[65], спасающего людей от их собственной глупости, когда они вовсе не желают чтобы их от нее спасали. И, признав все это и чувствуя себя умудренной опытом и ставшей на тысячу лет старше, возьми свое перо и продолжи проверять экзаменационные работы, задержавшись на мгновение, чтобы отметить мимоходом, что, по мнению Майры Прингль, серафим — «животное, обитающее в Африке».
