Антуанетта - [21]

С утра пораньше я шел к заводи и проводил там долгие часы. Мне не хотелось уходить от реки, от тенистых деревьев, от цветов, раскрывавшихся по вечерам. Днем они прятали свои головки под толстыми листьями, скрываясь от палящего солнца.

Это и впрямь было удивительное место – дикая, никем не тронутая природа, в которой таилось странное, тревожное очарование. Природа умела хранить свои тайны. Я снова и снова ловил себя на мысли: все, что вокруг, – это видимость, а мне хочется уловить то, что в ней скрывается, потайную сущность.

К середине дня, когда вода нагревалась, приходила выкупаться Антуанетта. Она любила бросать камешки в большой валун посреди заводи.

– Я видела его! – воскликнула она однажды. – Оказывается, он не умер, не перебрался в другую реку. Он по-прежнему живет тут. Говорят, эти крабы не опасные. По крайней мере я так слышала. Но мне все равно не хотелось бы…

– Мне тоже, – отозвался я. – Мерзкие, отвратительные существа…

Антуанетта плохо разбиралась в окружающей действительности. Однажды я спросил ее, ядовиты ли змеи, которых мы время от времени видели. Подумав, она ответила так:

– Эти нет. Медянки, правда, ядовиты, но они здесь не водятся. Впрочем, кто знает? Никто… – Помолчав, она добавила: – Нет, наши змеи не ядовитые.

Но насчет гигантского краба у нее не было никаких сомнений. Я смотрел на нее и не мог поверить, что это то самое эфемерное существо, на котором я женился. Подвернув до колен голубую рубашку, она бойко расхаживала по воде и смеялась. Потом вдруг Антуанетта перестала смеяться, издала воинственный клич и бросила большой камень – бросила ловко, грациозно, как мальчишка, и гигантские острые клешни краба вдруг исчезли со дна. Краб поспешил в укрытие.

– Он не станет на тебя нападать, только не подходи к его камню. Он там живет. Это какая-то особая порода, очень древняя, очень крупная. Уж не знаю, как это называется по-английски.

На обратном пути домой я спросил, кто научил ее так метко бросать камни. Она ответила.

– Санди. Ты его не знаешь.

Вечерами мы смотрели, как солнце уходит за крышу строения, которое я называл летним домиком, а она ajoupa. Мы любовались небом и далеким морем, которое, казалось, было объято пламенем различных оттенков. Но вскоре я уставал от этого буйства красок и ждал, когда начнут раскрываться цветы у реки – они делали это с наступлением темноты, а темнело в этих краях очень быстро. Здешняя ночь и эта темнота не имели ничего общего с тем, что было в Англии. Звезды сверкали ослепительно, луна казалась незнакомкой, но все же то была ночь, не день.

– Хозяин усадьбы «Утешение» – отшельник, – сказала Антуанетта. – Он, по слухам, не только никого не принимает, но и вообще постоянно молчит.

– Сосед-отшельник? Что может быть лучше! – отозвался я.

– На этом острове четыре отшельника, – продолжала Антуанетта. – По крайней мере четыре настоящих отшельника. Прочие же уезжают, когда начинается сезон дождей. Или просто мертвецки пьют все это время. Тогда-то и происходят печальные вещи…

– Это, значит, и впрямь очень уединенное место? – спросил я.

– Очень. Тебе здесь нравится?

– Ну конечно.

– Я люблю Гранбуа сильнее всего на свете. Как человека. Даже больше, чем человека.

– Но ты ведь толком не знаешь, что такое большой мир, – поддразнивал я ее. – Ты же нигде не была, верно?

– Верно. Только тут и на Ямайке. Кулибри, Спэниш-Таун, вот и все. Я не знаю, что собой представляют другие острова. Значит, в других местах все красивее?

– Там все по-другому, – отвечал я. А как в самом деле можно было всерьез ответить?

Антуанетта сказала, что в течение долгих лет они понятия не имели о том, что происходит с Гранбуа.

– Когда сюда приехал мистер Мейсон, – говорила она (Антуанетта всегда называла своего отчима мистером Мейсоном), – оказалось, что на усадьбу наступал лес. Управляющий пил, дом рушился, мебель разокрали. Затем он нашел Батиста. Он работал дворецким в Сен-Киттсе, но поскольку родился на этом острове, то согласился вернуться. Он прекрасный управляющий, – говорила мне Антуанетта, и я послушно соглашался, оставляя при себе свою точку зрения на Батиста, Кристофину и всех остальных. «Батист говорит… Кристофина хочет…» – фыркал я про себя.

Она доверяла им, а я нет. Но я не мог сказать ей об этом. По крайней мере сейчас.

Впрочем, мы мало видели прислугу. Кухня и, стало быть, кипучая жизнь, с ней связанная, проходили в стороне. Она раздавала деньги направо и налево, не считая, не помня, кому и сколько она дала. То и дело появлялись и исчезали какие-то незнакомые люди – впрочем, исчезали, плотно закусив и угостившись ромом, – сестры, кузины и кузены, тетки и дядья, – но если Антуанетта не задавала по их поводу никаких вопросов, то мне тем более оставалось помалкивать.

В доме убирали и подметали рано утром, обычно, когда я еще спал. Хильда вносила поднос с кофе – и там всегда были две розы. Иногда она одаряла нас милой детской улыбкой, но иногда громко и бесцеремонно хихикала, с грохотом ставила поднос и удалялась.

– Глупая девчонка! – говорил я.

– Нет, она просто стесняется. Здешние девочки все такие застенчивые.

После завтрака в полдень наступало затишье до вечера, когда еда подавалась гораздо позднее, чем принято в Англии. Я не сомневался, что все это капризы Кристофины. Затем нас оставляли в покое. Иногда взгляд украдкой или насмешливое выражение лица выводили меня из равновесия, но я сдерживался. «Рано, – говорил я себе. – Еще не время».